Шевалье де Сент-Эрмин. Том 2 - Александр Дюма

Эта любовь стала одной из причин смерти Клодия. Я говорил, что он был любовником Муссии[113], дочери Помпеи, жены Цезаря. Чтобы иметь возможность встречаться с ней в свое удовольствие, он проникал к ней в покои, переодевшись женщиной. Как вы знаете, присутствие мужчин и даже самцов животных было строжайше запрещено на этих лесбийских оргиях. Одна из служанок узнала его и разоблачила; Муссия повела его потайными коридорами, но слух о его проникновении уже успел разнестись, и грянул ужасный скандал.

Он был обвинен в кощунстве трибуном, который потребовал от него предстать перед судьями; однако Красс отговорил его, сказав, что заботу о подкупе берет на себя; и действительно, вскоре явился с деньгами и прекрасными патрицианками, решившимися пожертвовать собой ради Клодия; для судей, этих божеств справедливости, была даже переиначена басня про Юпитера и Ганимеда; грянул такой скандал, что Сенека заметил: «Преступление Клодия не было таким тяжким, как его оправдание»[114].

А Клодий, защищаясь, придумал себе такое алиби: будто бы еще накануне празднеств в честь Богини-Покровительницы он был в десяти милях от Рима и, стало быть, не мог проделать тридцать пять лье за пять часов. К несчастью, Терренция, жена Цицерона, чудовищно ревновавшая своего мужа и знавшая о его чувстве к Лесбии, видела в тот же вечер, когда состоялись мистерии, как ее муж беседовал с Клодием. Она предложила Цицерону на выбор, которого не спасла его обычная изворотливость: «Либо вы пылаете страстью к сестре Клодия, и тогда я так сделаю, что вам не миновать свидетельствовать против него; либо не пылаете, и тогда у вас также не будет причин не свидетельствовать».

Цицерон трепетал перед своей женой и выступил против Клодия, который ему так этого и не прортил; шум и возбуждение, вызванные этими событиями, длились больше года и утихли лишь тогда, когда Милон взялся оказать Цицерону услугу, поручив своим бестиариям убийство Клодия.

Народ оставался верен своему идолу и после его смерти — явление редкое. Когда один сенатор нашел его тело и в своей повозке привез его в Рим, а его жена Фульвия развела погребальный костер, толпа, разобрав костер на головешки, целиком сожгла один из римских кварталов.

— Мой дорогой друг, — сказал молодой офицер, — вы — настоящая живая библиотека, и я с благодарностью буду вспоминать всю свою жизнь этот путь, который мне довелось проделать со вторым Варроном… Каково! Видите, меня тоже захватила римская история. — Офицер был доволен тем, что в свою очередь вставил цитату и захлопал в ладоши… — Продолжим, продолжим, — сказал он, — что это за могила? Было бы любопытно, если бы вы хоть раз ошиблись. — И он показал на монумент, показавшийся слева.

— Не попали, — ответил Цицерон, — потому что я совершенно точно знаю, чей он. Это могила Аскания, сына Энея, имевшего неосторожность выпустить из рук подол платья своей матери во время погрома в Трое. Он потерял мать, зато нашел отца, который нес на себе Анхиза, прихватив с собой домашних богов-пенатов: отсюда пошло основание Рима. Но что интересно, одновременно через другие ворота выходил Телегон, сын Улисса, основатель Тускула, могила которого находится в двух лье отсюда. Эти двое, один грек, а второй азиат, отпрыски двух враждебных рас, двух народов-противников, перенесли эту борьбу в Европу. Соперничество праотцов вылилось в Риме во вражду потомков. Двумя главными родами Альбы и Тускулума были род Юлиев, из которого вышел Цезарь, и род Порциев, давший жизнь Катоку. Вам известно об ожесточенной борьбе между двумя родами; противостояние, начавшееся под Троей и продолжавшееся более тысячи лет, закончилось в Утике. Наследник побежденных, Цезарь отомстил за Гектора Канону, наследнику победителей. Могила Аскания была первой на пути из Неаполя в Рим и последней из Рима в Неаполь.

Рассказ длился долго, и, как у Руя Гомеса Виктора Гюго, было упомянуто все самое достойное упоминания; было рассказано обо всем интересном, когда пришлось из мнимого движения во времени вернуться на реальную землю.

По задумчивости старшего из друзей, то есть менее образованного, было видно, что у него в душе происходит трудная работа.

— Вы никогда не были профессором истории? — спросил он своего также молчавшего спутника.

— О, разумеется, нет! — ответил тот.

— Тогда откуда вы знаете столько всего?

— Я даже сам не смогу вам этого объяснить. Читал сначала одни книги, потом — другие; эти вещи не изучаются, они сами остаются в голове; для этого следует иметь склонность к истории, богатое воображение; события и люди входят к вам в мозг, мозг придает им свою форму, и в следующий раз вы уже видите их, этих людей и эти события.

— Черт возьми! — вскричал офицер. — Да если бы у меня были ваши мозги, я бы только и делал, что читал всю свою жизнь.

— Я не пожелаю вам этого! — ответил, смеясь, молодой ученый. — Изучать в условиях, в которых это пришлось делать мне… Я был приговорен к смерти и провел три года в тюрьме в ожидании расстрела или гильотины каждый день; надо было как-то отвлечься от мыслей.

— В самом деле? — сказал Офицер, внимательно всматриваясь в лицо своего собеседника, пытаясь в его суровых чертах прочесть что-либо о его прошлом. — Должно быть, вы многое пережили.

Тот, кому был адресован этот вопрос, лишь печально улыбнулся.

— Вся загадка в том, — ответил он, — что мне не довелось проводить свою жизнь на ложе из роз[115].

— Очевидно, вы из знатного рода?

— Я более чем знатен, сударь. Я — дворянин.

— Вы были приговорены к смертной казни по политическим делам?

— Да, по политическим.

— Вам неприятно то, что я расспрашиваю вас таким образом?

— Нисколько. На вопросы, на которые я не могу, или, вернее, не хотел бы отвечать, я не отвечаю. Вот и все.

— Сколько вам лет?

— Двадцать семь.

— Любопытно, но вы кажетесь одновременно и младше, и старше своего возраста. Сколько времени прошло с тех пор, как вы вышли из тюрьмы?

— Три года.

— Чем вы занимались все это время?

— Я воевал.

— На море или на суше?

— На море с людьми, на суше — с дикими тварями.

— А на море против кого вы воевали?

— Против англичан.

— А за кем охотились на суше?

— За тиграми, пантерами, удавами…

— Значит, вы были либо в Индии, либо в Африке…

— Я был в Индии.

— В какой части Индии вы были?

— В той части, которая почти неизвестна миру: в Бирме.

— Участвовали ли вы в каких-либо крупных морских сражениях?

— Я был при Трафальгаре.