Смерть консулу! Люцифер - Жорж Оне

супруга за своё отношение к гадальщице, но суеверие брало верх над другими соображениями. Она доказывала при всяком удобном случае, что должна верить предсказаниям по собственному опыту и что в детстве, когда она жила ещё на острове Мартинике в доме своего отца, капитана Таше де ля Пажери, одна старуха предсказала ей по линиям руки, что она сделается императрицей.

Мария Анна Ленорман была одета в чёрное атласное платье с длинным шлейфом, узкими рукавами, чёрные перчатки на руках; тёмно-красная шаль была накинута на плечи. Она шла, медленно, низко и чопорно кланяясь по сторонам, и остановилась перед императрицей.

— Кажется, нам нечего ожидать скорого приезда императора, — сказал господин, стоявший около камина своему соседу, занимавшему должность камергера в штате императрицы, указывая на Ленорман.

— Вы думаете это на основании пословицы: кот со двора, а мыши на стол?

— Я сегодня говорил с Фуше: он не ожидает императора раньше конца недели.

— Хотите держать пари, что он приедет сегодня ночью в Париж?

— Какая ему надобность спешить таким образом?

— Видите ли, император хочет застать врасплох Фуше и Талейрана. Эти господа ошибутся в расчёте. Они воображают, что императору неизвестны их тайные совещания. У его величества шпионы умнее и в большем количестве, чем у Фуше. Он им больше платит.

«Ты не из шпионов ли Бонапарта?» — подумал испуганный камергер, отыскивая предлог, чтобы присоединиться к остальному обществу, но тот продолжал:

— Император не может долее оставлять столицу в том беспокойном состоянии, в каком она теперь находится. Разве он допустит, чтобы двое из первых сановников его государства сговаривались заранее о мерах, которые нужно предпринять в случае его внезапной смерти.

— В случае его смерти!

— Да, он может неожиданно умереть от кинжала испанского фанатика. Неужели до вас не дошли слухи, которыми теперь полон Париж? Нас окружает атмосфера заговоров, как во времена Пишегрю и Кадудаля. Но вот идёт Бурдон, он скажет нам, что делается в лагере республиканцев.

— Ничего! — ответил Бурдон. — Они отдают кесарево кесарю, а до остального им дела нет.

— Скажите пожалуйста, кому это гадает Ленорман? — спросил камергер, довольный появлением третьего лица и пользуясь удобным случаем, чтобы прервать неприятный для него разговор. — Надеюсь, не её величеству, это было бы нарушением этикета.

— Нет, императрица смотрит, как Ленорман предсказывает судьбу молодому немцу господину Геймвальду.

— Не пойти ли и нам послушать, что говорит сивилла? — сказал камергер, взяв под руку Бурдона и подходя с ним к столу, у которого сидела императрица.

Эгберт с особенным любопытством разглядывал знаменитую гадальщицу. При его поэтическом воззрении на мир он считал вполне возможным, что некоторым избранным людям дана способность предвидения. Разве не бывают у обыкновенных смертных удивительные и непонятные предчувствия! Рассудок может легко опровергнуть существование мира духов, привидений и доказать невозможность видеть будущее, но нельзя ни вполне отрицать, ни объяснить единичные случаи двойного зрения и исполнения того или другого предсказания. Эгберт не был убеждён, что всё заключено в определённых границах, доступных человеческому уму, и что за ними нет ничего вечного, не поддающегося исследованию. Однако как ни привлекала его своеобразная сила, которой была, по-видимому, одарена эта женщина, но его отталкивал способ применения этой силы.

— Я не понимаю, как она может пользоваться своим необыкновенным даром для приобретения денег? — сказал Эгберт Бурдону.

— Это объясняется тем, что во всём этом шарлатанство играет первую роль, — ответил Бурдон.

Не менее неприятное впечатление произвели на Эгберта неестественные манеры Ленорман и её театральный костюм. В те времена во всём французском народе проявлялось желание подражать римлянам как в политических и воинственных стремлениях, так и в одежде. Сообразно с этим и Ленорман старалась изобразить из себя древнюю пророчицу в одежде, приёмах и речи. Но она была слишком светская женщина, чтобы постоянно играть эту роль, и от тона оракула часто переходила к пустой болтовне.

В наружности её не было ничего необыкновенного. Это была женщина лет сорока с тонко очерченным, недурным, но и не красивым лицом, одни только руки поражали нежностью кожи и изяществом.

Она употребляла выражения, целиком заимствованные из Апокалипсиса, и только слегка смягчала краски, говоря о страшных бедствиях, ожидающих Францию, и падении великих государств. Всё это имело глубокий смысл для Жозефины и придворных, которые наравне с народом осуждали испанскую войну и желали мира. В этом гадальщица была только отголоском общего настроения.

Но Эгберт напрасно старался уловить в её прорицаниях что-нибудь положительное или характерное. Каждый образ расплывался у неё в тумане Апокалипсиса, едва приняв сколь-нибудь осязаемую форму. Он уже готов был признать справедливость мнения Бурдона о Ленорман и отвернуться от зрелища, которое оскорбляло его нравственное чувство.

Между тем разговор перешёл от далёкого будущего к настоящему.

Ленорман рассказывала, что её посетил какой-то русский вельможа и потребовал от неё, чтобы она вызвала для него тень императора Павла. При этом гадальщица очень комично передразнивала русского знатного барина, вероятно созданного её воображением, и заметила, что в последнее время большой прилив иностранцев в Париж.

Тут императрица вспомнила об Эгберте и представила его Ленорман.

— Позвольте познакомить вас, — сказала она, улыбаясь, — с молодым австрийцем, который не верит в ваше искусство.

Гадальщица взглянула на него своими выразительными глазами, которые обычно не останавливались долго ни на одном предмете. Его спокойствие и равнодушие не понравились ей.

— Будет ли у вас достаточно мужества, чтобы испытать моё искусство? — спросила она торжественным тоном.

— Мужества? — повторил Эгберт.

Он, вероятно, громко расхохотался бы, если бы его не стесняло присутствие императрицы. Он вспомнил народные гуляния на Пратере, где цыганки за серебряную монету предсказывают будущность легковерным.

— Если ваше величество позволит мне?.. — обратился он к Жозефине.

— А вы не боитесь? — спросила она с принуждённым смехом.

Ленорман подала Эгберту колоду карт. Они стояли друг против друга у стола, на котором ещё лежал силуэт Марии Луизы. Прежде чем снять карты, Эгберт осмотрелся, как бы желая убедиться, что всё это не сон. Вокруг них зрители перешёптывались и улыбались; императрица казалась взволнованною. Антуанета удалилась от стола и стояла задумчиво в оконной нише с графиней Мартиньи. Эгберт прочитал молчаливое неодобрение на лице Антуанеты и, вероятно, бросил бы карты, если бы это было в его власти. Но уже было слишком поздно: неудержимое любопытство увлекало его — он снял карты.

Ленорман оставалась некоторое время в задумчивой позе с полузакрытыми глазами.