Перешагни бездну - Михаил Иванович Шевердин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Именно в тот период пешаверское бунгало мистера Эбенезера являлось важнейшим звеном в цепочке, тянувшейся через моря и континенты от Лондона до Дели. Даже в заключившей с Москвой добрососедский договор Турции происки англичан имели успех. В Артвинском вилайете началась возня антисоветских элементов. Вдруг начали притеснять молокан — выходцев из России. В Константинополе деловые круги подвергли дискриминации советских граждан. В Трабезоне власти открыто приступили к секвестру имущества всех советских подданных. Такая же картина наблюдалась в Иране. На протест советского посла шах заявил: «Увы, англичане все еще являются хозяевами в Персии». Шах разрешил Британии создать на юге аэродромы на авиалинии Лондон — Карачи. Усилились британские интриги среди кочевых племен Луристана. Министерство иностранных дел предъявило совершенно безоснованные претензии на обширную территорию в долине Атрека, именно в том районе, где в 1925 году персидские воинские соединения перешли советскую границу и разорили несколько советских селений. Беспрестанные нарушения происходили и на других участках границы.
«По одному Ленкоранскому участку более двухсот пограничных конфликтов на общую сумму свыше миллиона кран, — говорила мисс Гвендолен мистеру Эбенезеру. — Разве плохо пощипать советскую и без того жидкую казну? Разве не остроумно нарушить водную конвенцию в оазисах Чаача, Меана, Казган Чай, Гюльриз и других, перекрыть воду и оставить хлопковые поля на советской стороне без воды? Удар по экономике — раз, недовольство населения — два. В Азии, когда перестает течь на поля и в сады вода, люди озлобляются. Это поэффективнее басмачей. А мы, сэр, на своем участке границы ограничиваемся булавочными уколами. Наш мешедский консул Хамбер действует тоньше».
Не всякий понял бы, что происходит. Какое право имела читать нотации высокопоставленному имперскому чиновнику Индийского департамента какая-то экономка. Дело экономки — кухня, щетка, утюг. Почему мистер Эбенезер сидел молча, опустив голову, и имел при этом жалкий вид.
Тогда Моника еще совсем плохо понимала по-английски. Она оказалась случайно при разговоре, но по резкому тону мисс Гвендолен и по виноватому виду мистера Эбенезера догадалась, что ее наставнице принадлежит очень важное место не только в столовой и кухне, но и во всем бунгало.
Шаг за шагом молоденькая крестьянка из зарафшанского кишлака углежогов и кузнецов оказывалась в гуще самых острых событий современности.
И теперь, когда ее спустя два года привезли в Женеву, Моника-ой, постигшая все и всяческие каноны английского «high life», научилась и многому другому, что отнюдь не предусматривалось ее строгими воспитателями. Она отлично разбиралась в таких вопросах, которые по инструкциям ей совсем не надлежало знать.
Но все это произошло помимо воли мисс Гвендолен и мистера Гиппа, перед которыми стояла задача сделать из дехканской девчонки куклу, со всеми внешними признаками и данными азиатской принцессы — бездумную, с минимальными мыслительными способностями, занятую безделушками, интересующуюся нарядами и ослепленную дворцовой мишурой.
Их кукле, именуемой дочерью эмира бухарского и принцессой давно уже не существующего восточного государства, не требовался ум.
Кукле не надлежит размышлять и рассуждать.
Но то, от чего ее всячески отстраняли, ограждали, особенно привлекало Монику. Ее окружили всем мыслимым и немыслимым комфортом, избавили от нужды и жизни впроголодь, от вечной повседневной тяжелой работы у очага, от постоянной заботы о хлебе. Ее приучили максимум внимания уделять своей внешности, платьям, кружевам, шляпкам. Она сделала немалые успехи в музыке.
И несмотря на это все, Монику непреодолимо тянуло именно ко всему кишлачному, к родным глиняным домикам Чуян-тепа, к пыльному, гравийному Пенджикентскому почтовому тракту, на обочине которого она играла с кишлачными ребятами «в песочек», к просторам изумрудных рисовых полей Зарафшанской поймы. Даже местные пешаверские комары и москиты — ей казалось — кусались как-то неприязненно и злобно, не в пример чуянтепинским.
Моника жадно интересовалась проникавшими в бунгало вестями из далекого Туркестана. Немало удавалось узнать ей от эмигрантов, которые с надменным видом и голодными глазами заседали в «узбекской» михманхане пешаверского бунгало — большой комнате, устланной богатыми коврами и шелковыми тюфячками.
Мрачные бородачи-чалмоносцы делались многословными, едва с ними заговаривала на их родном языке молоденькая переводчица мистера Эбенезера. Родной язык и ворота крепости распахивает. Оживившиеся чалмоносцы сразу же сбрасывали с лиц ледяные маски спеси, пускались в разные подробности, частенько не имевшие никакого отношения к делам, из-за которых судьба забросила их в далекую Индию. Некоторые из них бежали из Советского Союза совсем недавно и, несмотря на озлобленность и даже ненависть, не могли не рассказать о многом, что их самих поразило: о зажиточной жизни советских рабочих и дехкан, об открытии школ для детей, об электрическом освещении, о новых дорогах, о том, что дехкане получили землю и воду. Когда же какой-нибудь из эмигрантов рассказывал о басмаческих террористических актах, издевательствах над учителями и агрономами, об убийствах басмачами трактористов и сбросивших паранджу женщин, голос его обычно начинал звучать неуверенно. Беглец принимался заученно бормотать что-то о непреложных законах шариата и адата, тяжело вздыхал, теребил бороду. Смущенно поглядывал он на золотоволосую пери, которая так хорошо говорила на его родном языке и в глазах которой читался испуг и отвращение.
А те, кто слышали о поразительной судьбе прокаженной из Чуян-тепа и знали, кто она такая, совсем расстраивались и плели несусветную чушь, потому что у них перепуталось в голове, что хорошо и что плохо. Они боялись лгать, когда она задавала им вопросы, — кто ее знает, все же она царская дочь, — и рассказывали правдиво, что видели на советской стороне, хотя тут же принимались хорошее охаивать, а все плохое хвалить.
Вышло так, что Моника знала правду о многих сторонах жизни Узбекистана. Но у нее хватило сообразительности держать всё при себе и не делиться своими мыслями и сомнениями с мисс Гвендолен. Ее приучили отвечать на вопросы «да» или «нет», говорить о погоде, о платьях, о музыке, о фасонах французских каблуков.
В Женеве, в апартаментах отеля «Сплэндид», девушка вела себя замкнуто, молчаливо. Мисс Гвендолен временами не могла сдержать своего раздражения: «Неужели у тебя язык приклеен?» Можно умереть со скуки, особенно когда ты вырвалась ненадолго из страны дикой, варварской, а тебе нельзя даже показаться в обществе. Надо ждать. А тут рядом еще эта заводная кукла, от которой только и слышишь «да», «нет».
Вообще же старые знакомства пригодились мисс Гвендолен. Двери кулуаров Лиги Наций по протекции
