Собрание сочинений - Иосиф Бродский

Ария

Что-нибудь из другойоперы, типа Верди.Мало ли под рукой?Вообще – в круговерти.Безразлично о ком.Трудным для подражаньяптичкиным языком.Лишь бы без содержанья.

Скоро мене полста.Вон гоношится бобрикстриженого куста.Вон изменяет облик,как очертанья льдин,марля небесных клиник.Что это, я – один?Или зашел в малинник?

Розовый истуканздесь я себе поставил.В двух шагах – океан,место воды без правил.Вряд ли там кто-нибудь,кроме солнца, садится,как успела шепнутьаэроплану птица.

Что-нибудь про спиральв башне. И про арабаи про его сераль.Это редкая бабаесли не согрешит.Мысль не должна быть четкой.Если в горле першит,можно рискнуть чечеткой.

День пролетел. Пчелашепчет по-польски «збродня».Лучше кричать вчера,чем сегодня. Сегодняоттого мы кричим,что, дав простор подошвам,Рок, не щадя причин,топчется в нашем прошлом.

Ах, потерявши нить,«моль» говорит холстинка.Взгляда не уронитьниже, чем след ботинка.У пейзажа – чертывывернутого кармана.Пение сиротырадует меломана.

* * *

Вечер. Развалины геометрии.Точка, оставшаяся от угла.Вообще: чем дальше, тем беспредметнее.Так раздеваются догола.

Но – останавливаются. И зарослискрывают дальнейшее, как печатьсодержанье послания. А казалось бы -с лабии и начать...

Луна, изваянная в Монголии,прижимает к бесчувственному стеклупрыщавую, лезвиями магнолиигладко выбритую скулу.

Как войску, пригодному больше к булочнымочередям, чем кричать «ура»,настоящему, чтоб обернуться будущим,требуется вчера.

Это – комплекс статуи, слиться с теменьюсогласной, внутренности скрепя.Человек отличается только степеньюотчаянья от самого себя.

* * *

Л. К.

В этой маленькой комнате все по-старому:аквариум с рыбкою – все убранство.И рыбка плавает, глядя в сторону,чтоб увеличить себе пространство.

С тех пор, как ты навсегда уехала,похолодало, и чай не сладок.Сделавшись мраморным, место околов сумерках сходит с ума от складок.

Колесо и каблук оставляют в покое улицу,горделивый платан не меняет позы.Две половинки карманной луковицыпосле восьми могут вызвать слезы.

Часто чудится Греция: некая роща, некаяохотница в тунике. Впрочем, чащенагая преследует четвероногоекрасное дерево в спальной чаще.

Между квадратом окна и портретом прадедадаже нежный сквозняк выберет занавеску.И если случается вспомнить правило,то с опозданием и не к месту.

В качку, увы, не устоять на палубе.Бурю, увы, не срисовать с натуры.В городах только дрозды и голубиверят в идею архитектуры.

Несомненно, все это скоро кончится -быстро и, видимо, некрасиво.Мозг – точно айсберг с потекшим контуром,сильно увлекшийся Куросиво.

Жизнь в рассеянном свете

Грохот цинковой урны, опрокидываемой порывомветра. Автомобили катятся по булыжноймостовой, точно вода по рыбамГудзона. Еле слышныйголос, принадлежащий Музе,звучащий в сумерках как ничей, норовный, как пенье зазимовавшей мухи,нашептывает слова, не имеющие значенья.

Неразборчивость буквы. Всклокоченная капустатуч. Светило, наказанное за грубостьприкосновенья. Чье искусство -отнюдь не нежность, но близорукость.Жизнь в рассеянном свете! и по неделямничего во рту, кроме бычка и пива.Зимой только глаз сохраняет зелень,обжигая голое зеркало, как крапива.

Ах, при таком освещении вам ничего не надо!Ни торжества справедливости, ни подруги.Очертания вещи, как та граната,взрываются, попадая в руки.И конечности коченеют. Этооттого, что в рассеянном свете холоддемонстрирует качества силуэта -особенно, если предмет немолод.

Спеть, что ли, песню о том, что не за горами?о сходстве целого с половинкойо чувстве, будто вы загоралинаоборот: в полнолунье, с финкой.Но никто, жилку надув на шее,не подхватит мотивчик ваш. Ни ценитель,ни нормальная публика: чем слышнеекуплет, тем бесплотнее исполнитель.

Из Парменида

Наблюдатель? свидетель событий? войны в Крыму?Масса жертв – все в дыму – перемирие полотенца...Нет! самому совершить поджог! роддома! И самомувызвать пожарных, прыгнуть в огонь и спасти младенца,дать ему соску, назваться его отцом,обучить его складывать тут же из пальцев фигу.И потом, завернув бутерброд в газету с простым лицом,сесть в электричку и погрузиться в книгуо превращеньях красавиц в птиц, и как их местазарастают пером: ласточки – цапли – дрофы..Быть и причиной и следствием! чтобы, N лет спустя,отказаться от памяти в пользу жертв катастрофы.

* * *

Как давно я топчу, видно по каблуку.Паутинку тоже пальцем не снять с чела.То и приятно в громком кукареку,что звучит как вчера.Но и черной мысли толком не закрепить,как на лоб упавшую косо прядь.И уже ничего не сниться, чтоб меньше быть,реже сбываться, не засорятьвремени. Нищий квартал в окнеглаз мозолит, чтоб, в свой черед,в лицо запомнить жильца, а некак тот считает, наоборот.И по комнате точно шаман кружа,я наматываю, как клубок,на себя пустоту ее, чтоб душазнала что-то, что знает Бог.

* * *

Мысль о тебе удаляется, как разжалованная прислуга,нет! как платформа с вывеской «Вырица» или «Тарту».Но надвигаются лица, не знающие друг друга,местности, нанесенные точно вчера на карту,и заполняют вакуум. Видимо, никому изнас не сделаться памятником. Видимо, в наших венахнедостаточно извести. "В нашей семье, – волнуясь,ты бы вставила, – не было ни военных,ни великих мыслителей". Правильно: невским струямотраженье еще одной вещи невыносимо.Где там матери и ее кастрюлямуцелеть в перспективе, удлиняемой жизнью сына!То-то же снег, этот мрамор для бедных, за неименьем телатает, ссылаясь на неспособность клеток -то есть, извилин! – вспомнить, как ты хотела,пудря щеку, выглядеть напоследок.Остается, затылок от взгляда прикрыв руками,бормотать на ходу «умерла, умерла», покудагорода рвут сырую сетчатку из грубой ткани,дребезжа, как сдаваемая посуда.

На виа Джулиа

Теодоре Л.

Колокола до сих пор звонят в том городе, Теодора,будто ты не растаяла в воздухе пропеллерною снежинкойи возникаешь в сумерках, как свет в конце коридора,двигаясь в сторону площади с мраморной пиш. машинкой,и мы встаем из-за столиков! Кочевника от оседлыхотличает способность глотнуть ту же жидкость дважды.Не говоря об ангелах, не говоря о серыхв яблоках, и поныне не утоливших жаждыв местных фонтанах. Знать, велика пустыняза оградой собравшего рельсы в пучок вокзала!И струя буквально захлебывается, вестимооттого, что не все еще рассказалао твоей красоте. Городам, Теодора, тожесвойственны лишние мысли, желанья счастья,плюс готовность придраться к оттенку кожи,к щиколоткам, к прическе, к длине запястья.Потому что становишься тем, на что смотришь, что близко видишь.С дальнозоркостью отпрыска джулий, октавий, ливийгород смотрит тебе вдогонку, точно распутный витязь:чем длиннее улицы, тем города счастивей.

* * *

Ночь, одержимая белизнойкожи. От ветреной резеды,ставень царапающей, до резной,мелко вздрагивающей звезды,ночь, всеми фибрами трепещакак насекомое, льнет, черна,к лампе, чья выпуклость горяча,хотя абсолютно отключена.Спи. Во все двадцать пять свечей,добыча сонной белиберды,сумевшая не растерять лучей,преломившихся о твои черты,ты тускло светишься изнутри,покуда, губами припав к плечу,я, точно книгу читая притебе, сезам по складам шепчу.

Посвящается стулу

Март на исходе. Радостная весть:день удлинился. Кажется, на треть.Глаз чувствует, что требуется вещь,которую пристрастно рассмотреть.Возьмем за спинку некоторый стул.Приметы его вкратце таковы:зажат между невидимых, но скулпространства (что есть форма татарвы),он что-то вроде метра в высотуна сорок сантиметров в ширинуи сделан, как и дерево в саду,из общей (как считалось в старину)коричневой материи. Что сухосочтется камуфляжем в Царстве Духа.

Вещь, помещенной будучи, как в Аш-два-О, в пространство, презирая риск,пространство жаждет вытеснить; но вашглаз на полу не замечает брызгпространства. Стул, что твой наполеон,красуется сегодня, где вчерась.Что было бы здесь, если бы не он?Лишь воздух. В этом воздухе б виласьпыль. Взгляд бы не задерживался напылинке, но, блуждая по стене,он достигал бы вскорости окна;достигнув, устремлялся бы вовне,где нет вещей, где есть пространство, нок вам вытесненным выглядит оно.

На мягкий в профиль смахивая знаки «восемь», но квадратное, в анфас,стоит он в центре комнаты, столь наг,что многое притягивает глаз.Но это – только воздух. Между ног(коричневых, что важно – четырех)лишь воздух. То есть дай ему пинок,скинь все с себя – как об стену горох.Лишь воздух. Вас охватывает жуть.Вам остается, в сущности, одно:вскочив, его рывком перевернуть.Но максимум, что обнажится – дно.Фанера. Гвозди. Пыльные штыри.Товар из вашей собственной ноздри.

Четверг. Сегодня стул был не у дел.Он не переместился. Ни на шаг.Никто на нем сегодня не сидел,не двигал, не набрасывал пиджак.Пространство, точно изморось – пчелу,вещь, пользоваться коей пересталвладелец, превращает ввечеру(пусть временно) в коричневый кристалл.Стул напрягает весь свой силуэт.Тепло; часы показывают шесть.Все выглядит как будто его нет,тогда как он в действительности есть!Но мало ли чем жертвуют, вчераот завтра отличая, вечера.

Материя возникла из борьбы,как явствуют преданья старины.Мир создан был для мебели, дабысоздатель мог взглянуть со сторонына что-нибудь, признать его чужим,оставить без внимания вопросо подлинности. Названный режимматерии не обещает роз,но гвозди. Впрочем, если бы не гвоздь,все сразу же распалось бы, как есть,на рейки, перекладины. Ваш гостьне мог бы, при желании, присесть.Составленная из частей, вездевещь держится в итоге на гвозде.

Стул состоит из чувства пустотыплюс крашенной материи; к чемуприбавим, что пропорции простыкак тыщи отношенье к одному.Что знаем мы о стуле, окромя,того, что было сказано в пылуполемики? – что всеми четырьмястоит он, точно стол ваш, на полу?Но стол есть плоскость, режущая грудь.А стул ваш вертикальностью берет.Стул может встать, чтоб лампочку ввернуть,на стол. Но никогда наоборот.И, вниз пыльцой, переплетенный стебельвмиг озарит всю остальную мебель.

Воскресный полдень. Комната гола.В ней только стул. Ваш стул переживетвас, ваши безупречные тела,их плотно облегавший шевиот.Он не падет от взмаха топора,и пламенем ваш стул не удивишь.Из бурных волн под возгласы «ура»он выпрыгнет проворнее, чем фиш.Он превзойдет употребленьем гимн,язык, вид мироздания, матрас.Расшатан, он заменится другим,и разницы не обнаружит глаз.Затем что – голос вещ, а не зловещ -материя конечна. Но не вещь.

Посвящение