Собрание сочинений - Иосиф Бродский

Элегия

Постоянство суть эволюция принципа помещеньяв сторону мысли. Продолженье квадрата илипараллелепипеда средствами, как сказал бытот же Клаузевиц, голоса или извилин.О, сжавшаяся до размеров клеткимозга комната с абажуром,шкаф типа «гей, славяне», четыре стула,козетка, кровать, туалетный столикс лекарствами, расставленными наподобьекремля или, лучше сказать, нью-йорка.Умереть, бросить семью, уехать,сменить полушарие, дать вписатьдругие овалы в четырехугольник– тем громче пыльное помещеньенастаивает на факте существованья,требуя ежедневных жертв от новойместности, мебели, от силуэта в желтомплатье; в итоге – от самого себя.Пауку – одно удовольствие заштриховывать пятый угол.Эволюция – не приспособленье видак незнакомой среде, но победа воспоминанийнад действительностью. Зависть ихтиозаврак амебе. Расхлябанный позвоночникпоезда, громыхающий в темнотемимо плотно замкнутых на ночь створокдеревянных раковин с их бесхребетным, влажным,жемчужину прячущим содержимым.

* * *

Под раскидистым вязом, шепчущим «че-ше-ще»,превращая эту кофейню в нигде, в вообщеместо – как всякое дерево, будь то вязили ольха – ибо зелень переживает вас,

я, иначе – никто, всечеловек, одиниз, подсохший мазок в одной из живых картин,которые пишет время, макая кистьза неимением, верно, лучшей палитры в жисть,

сижу, шелестя газетой, раздумывая, с какойнатуры все это списано? чей покой,безымянность, безадресность, форму небытиямы повторяем в летних сумерках – вяз и я?

* * *

Сюзанне Мартин

Пчелы не улетели, всадник не ускакал. В кофейне«Яникулум» новое кодло болтает на прежней фене.Тая в стакане, лед позволяет дваждывступить в ту же самую воду, не утоляя жажды.

Восемь лет пронеслось. Вспыхивали, затухаливойны, рушились семьи, в газетах мелькали хари,падали аэропланы, и диктор вздыхал «о Боже».Белье еще можно выстирать, но не разгладить кожи

даже пылкой ладонью. Солнце над зимним Римомборется врукопашную с сизым дымом;пахнет жженым листом, и блещет фонтан, как орден,выданный за бесцельность выстрелу пушки в полдень.

Вещи затвердевают, чтоб в памяти их не сдвинутьс места; но в перспективе возникнуть трудней, чем сгинутьв ней, выходящей из города, переходящей в годыв погоне за чистым временем, без счастья и терракоты.

Жизнь без нас, дорогая, мыслима – для чего исуществуют пейзажи, бар, холмы, кучевоеоблако в чистом небе над полем того сраженья,где статуи стынут, празднуя победу телосложенья.

Выступление в Сорбонне

Изучать философию следует, в лучшем случае,после пятидесяти. Выстраивать модельобщества – и подавно. Сначала следуетнаучиться готовить суп, жарить – пусть не ловить -рыбу, делать приличный кофе.В противном случае, нравственные законыпахнут отцовским ремнем или же переводомс немецкого. Сначала нужнонаучиться терять, нежели приобретать,ненавидеть себя более, чем тирана,годами выкладывать за комнату половинуничтожного жалованья – прежде, чем рассуждатьо торжестве справедливости. Которое наступаетвсегда с опозданием минимум в четверть века.

Изучать труд философа следует через призмуопыта либо – в очках (что примерно одно и то же),когда буквы сливаются и когдаголая баба на смятой подстилке сновадл вас фотография или же репродукцияс картины художника. Истинная любовьк мудрости не настаивает на взаимностии оборачивается не бракомв виде изданного в Геттингене кирпича,но безразличием к самому себе,краской стыда, иногда – элегией.

(Где-то звенит трамвай, глаза слипаются,солдаты возвращаются с песнями из борделя,дождь – единственное, что напоминает Гегеля.)

Истина заключается в том, что истиныне существует. Это не освобождаетот ответственности, но ровно наоборот:этика – тот же вакуум, заполняемый человеческимповедением, практически постоянно;тот же, если угодно, космос.И боги любят добро не за его глаза,но потому что, не будь добра, они бы не существовали.И они, в свою очередь, заполняют вакуум.И может быть, даже более систематически,нежели мы: ибо на нас нельзярассчитывать. Хотя нас гораздо больше,чем когда бы то ни было, мы – не в Греции:нас губит низкая облачность и, как сказано выше, дождь.

Изучать философию нужно, когда философиявам не нужна. Когда вы догадываетесь,что стулья в вашей гостиной и Млечный Путьсвязаны между собою, и более тесным образом,чем причины и следствия, чем вы самис вашими родственниками. И что общееу созвездий со стульями – бесчувственность, бесчеловечность.Это роднит сильней, нежели совокуплениеили же кровь! Естественно, что стремитьсяк сходству с вещами не следует. С другой стороны, когдавы больны, необязательно выздоравливатьи нервничать, как вы выглядите. Вот что знаютлюди после пятидесяти. Вот почему онипорой, глядя в зеркало, смешивают эстетику с метафизикой.

На столетие Анны Ахматовой

Страницу и огонь, зерно и жернова,секиры острие и усеченный волос -Бог сохраняет все; особенно – словапрощенья и любви, как собственный свой голос.

В них бьется рваный пульс, в них слышен костный хруст,и заступ в них стучит; ровны и глуховаты,затем что жизнь – одна, они из смертных устзвучат отчетливей, чем из надмирной ваты.

Великая душа, поклон через моряза то, что их нашла, – тебе и части тленной,что спит в родной земле, тебе благодаряобретшей речи дар в глухонемой вселенной.

Памяти Геннадия Шмакова

Извини за молчанье. Теперьровно год, как ты нам в киловаттахвыдал статус курей слеповатыхи глухих – в децибелах – тетерь.

Видно, глаз чтит великую сушь,плюс от ходиков слух заложило:умерев, как на взгляд старожила -пассажир, ты теперь вездесущ.

Может статься, тебе, хвастуну,резонеру, сверчку, черноусу,ощущавшему даже странукак безадресность, это по вкусу.

Коли так, гедонист, латинист,в дебрях северных мерзнувший эллин,жизнь свою, как исписанный лист,в пламя бросивший, – будь беспределен,

повсеместен, почти уловиммыслью вслух, как иной небожитель.Не сказать «херувим, серафим»,но – трехмерных пространств нарушитель.

Знать теперь, недоступный уздетяготенья, вращению блюдеци голов, ты взаправду везде,гастроном, критикан, себялюбец.

Значит, воздуха каждый глоток,тучка рваная, жиденький ельник,это – ты, однокашник, годок,брат молочный, наперсник, подельник.

Может статься, ты вправду целейв пляске атомов, в свалке молекул,углерода, кристаллов, солей,чем когда от страстей кукарекал.

Может, вправду, как пел твой собрат,сентименты сильней без вместилищ,и постскриптум махровей стократ,чем цветы театральных училищ.

Впрочем, вряд ли. Изнанка вещейкак защита от мины капризнойсолоней атлантических щей,и не слаще от сходства с отчизной.

Но, как знавший чернильную спесь,ты оттуда простишь этот храбрыйперевод твоих лядвий на смесьастрономии с абракадаброй.

Сотрапезник, ровесник, двойник,молний с бисером щедрый метатель,лучших строк поводырь, проводникпросвещения, лучший читатель!

Нищий барин, исчадье кулис,бич гостиных, паша оттоманки,обнажившихся рощ кипарис,пьяный пеньем великой гречанки,

– окликать тебя бестолку. Ты,выжав сам все, что мог, из потери,безразличен к фальцету тщеты,и когда тебя ищут в партере,

ты бредешь, как тот дождь, стороной,вьешься вверх струйкой пара над кофе,треплешь парк, набегаешь волнойна песок где-нибудь в Петергофе.

Не впервой! так разводят кругив эмпиреях, как в недрах колодца.Став ничем, человек – вопрекипесне хора – во всем остается.

Ты теперь на все руки мастак -бунта листьев, падения хунты -часть всего, заурядный тик-так;проще – топливо каждой секунды.

Ты теперь, в худшем случае, пыль,свою выше ценящая небыль,чем салфетки, блюдущие стильтвердой мебели; мы эта мебель.

Длинный путь от Уральской грядыс прибауткою «вольному – воля»до разреженной внешней среды,максимально – магнитного поля!

Знать, ничто уже, цепью гремякак причины и следствия звенья,не грозит тебе там, окромязнаменитого нами забвенья.

Доклад для симпозиума