Собрание сочинений - Иосиф Бродский

Шеймусу Хини

Я проснулся от крика чаек в Дублине.На рассвете их голоса звучаликак души, которые так загублены,что не испытывают печали.Облака шли над морем в четыре яруса,точно театр навстречу драме,набирая брайлем постскриптум яростии беспомощности в остекленевшей раме.В мертвом парке маячили изваяния.И я вздрогнул: я – дума, вернее – возле.Жизнь на три четверти – узнаваниесебя в нечленораздельном воплеили – в полной окаменелости.Я был в городе, где, не сумев родиться,я еще мог бы, набравшись смелости,умереть, но не заблудиться.Крики дублинских чаек! конец грамматики,примечание звука к попыткам справитьсяс воздухом, с примесью чувств праматери,обнаруживающей измену праотца -раздирали клювами слух, как занавес,требуя опустить длинноты,буквы вообще, и начать монолог свой зановос чистой бесчеловечной ноты.

Метель в Массачусетсе

Виктории Швейцер

Снег идет – идет уж который день.Так метет, хоть черный пиджак надень.Городок замело. Не видать полей.Так бело, что не может быть белей.

Или – может: на то и часы идут.Но минут в них меньше, чем снега тут.По ночам темнота, что всегда быланепроглядна, и та, как постель, бела.

Набери, дружок, этой вещи в горсть,чтоб прикинуть, сколько от Бога верст -мол, не зря пейзаж весь январь молилраз дошло насчет даровых белил.

Будто вдруг у земли, что и так бедна,под конец оказалась всего однасторона лица, одна щека.На нее и пошли всех невест шелка.

Сильный снег летит с ледяной крупой.Знать, вовсю разгулялся лихой слепой.И чего ни коснется он, то самопревращается на глазах в бельмо.

Хоть приемник включить, чтоб он песни пел.А не то тишина и сама – пробел.А письмо писать – вид бумаги пылостужает, как дверь, что прикрыть забыл.

И раздеться нельзя догола, чтоб лечь.Не рубаха бела, а покатость плеч.Из-за них, поди, и идут полкина тебя в стекле, закатив белки.

Эх, метет, метет. Не гляди в окно.Там подарка ждет милосердный, номускулистый брат, пеленая глушьв полотнище цвета прощенных душ.

Presepio [81]

Младенец, Мария, Иосиф, цари,скотина, верблюды, их поводыри,в овчине до пят пастухи-исполины– все стало набором игрушек из глины.

В усыпанном блестками ватном снегупылает костер. И потрогать фольгузвезды пальцем хочется; собственно, всемипятью – как младенцу тогда в Вифлееме.

Тогда в Вифлееме все было крупней.Но глине приятно с фольгою над нейи ватой, разбросанной тут как попало,играть роль того, что из виду пропало.

Теперь ты огромней, чем все они. Тытеперь с недоступной для них высоты– полночным прохожим в окошко конурки -из космоса смотришь на эти фигурки.

Там жизнь продолжается, так как векаодних уменьшают в объеме, покадругие растут – как случилось с тобою.Там бьются фигурки со снежной крупою,

и самая меньшая пробует грудь.И тянет зажмуриться, либо – шагнутьв другую галактику, в гулкой пустынекоторой светил – как песку в Палестине.

Портрет трагедии

Заглянем в лицо трагедии. Увидим ее морщины,ее горбоносый профиль, подбородок мужчины.Услышим ее контральто с нотками чертовщины:хриплая ария следствия громче, чем писк причины.Здравствуй, трагедия! Давно тебя не видали.Привет, оборотная сторона медали.Рассмотрим подробно твои детали.

Заглянем в ее глаза! В расширенные от болизрачки, наведенные карим усильем воликак объектив на нас – то ли в партере, то лидающих, наоборот, в чьей-то судьбе гастроли.Добрый вечер, трагедия с героями и богами,с плохо прикрытыми занавесом ногами,с собственным именем, тонущим в общем гаме.

Вложим ей пальцы в рот с расшатанными цингоюклавишами, с воспаленным вольтовою дугоюнебом, заплеванным пеплом родственников и пургою.Задерем ей подол, увидим ее нагою.Ну, если хочешь, трагедия, – удиви нас!Изобрази предательство тела, выностела, евонный минус, оскорбленную невинность.

Прижаться к щеке трагедии! К черным кудрям Горгоны,к грубой доске с той стороны иконы,с катящейся по скуле, как на Восток вагоны,звездою, облюбовавшей околыши и погоны.Здравствуй, трагедия, одетая не по моде,с временем, получающим от судьи по морде.Тебе хорошо на природе, но лучше в морге.

Рухнем в объятья трагедии с готовностью ловеласа!Погрузимся в ее немолодое мясо.Прободаем ее насквозь, до пружин матраса.Авось она вынесет. Так выживает раса.Что нового в репертуаре, трагедия, в гардеробе?И – говоря о товаре в твоей утробе -чем лучше роль крупной твари роли невзрачной дроби?

Вдохнуть ее смрадный запах! Подмышку и нечистотыпомножить на сумму пятых углов и на их кивоты.Взвизгнуть в истерике: "За кого тыменя принимаешь!" Почувствовать приступ рвоты.Спасибо, трагедия, за то, что непоправима,что нет аборта без херувима,что не проходишь мимо, пробуешь пыром вымя.

Лицо ее безобразно! Оно не прикрыто маской,ряской, замазкой, стыдливой краской,руками, занятыми развязкой,бурной овацией, нервной встряской.Спасибо, трагедия, за то, что ты откровенна,как колуном по темени, как вскрытая бритвой вена,за то, что не требуешь времени, что – мгновенна.

Кто мы такие, не-статуи, не-полотна,чтоб не дать свою жизнь изуродовать бесповоротно?Что тоже можно рассматривать как приплод; ночто еще интереснее, ежели вещь бесплотна.Не брезгуй ею, трагедия, жанр итога.Как тебе, например, гибель всего святого?Недаром тебе к лицу и пиджак, и тога.

Смотрите: она улыбается! Она говорит: "Сейчас яначнусь. В этом деле важней начаться,чем кончиться. Снимайте часы с запястья.Дайте мне человека, и я начну с несчастья".Давай, трагедия, действуй. Из гласных, идущих горлом,выбери "ы", придуманное монголом.Сделай его существительным, сделай его глаголом,

наречьем и междометием. "Ы" – общий вдох и выдох!"Ы" мы хрипим, блюя от потерь и выгодлибо – кидаясь к двери с табличкой «выход».Но там стоишь ты, с дрыном, глаза навыкат.Врежь по-свойски, трагедия. Дави нас, меси как тесто.Мы с тобою повязаны, даром что не невеста.Плюй нам в душу, пока есть место

и когда его нет! Преврати эту вещь в трясину,которой Святому Духу, Отцу и Сынуне разгрести. Загусти в резину,вкати ей кубик аминазину, воткни там и сям осину:даешь, трагедия, сходство души с природой!Гибрид архангелов с золотою ротой!Давай, как сказал Мичурину фрукт, уродуй.

Раньше, подруга, ты обладала силой.Ты приходила в полночь, махала ксивой,цитировала Расина, была красивой.Теперь лицо твое – помесь тупика с перспективой.Так обретает адрес стадо и почву – древо.Всюду маячит твой абрис – направо или налево.Валяй, отворяй ворота хлева.

Вид с холма

Вот вам замерзший город из каменного угла.Геометрия оплакивает свои недра.Сначала вы слышите трио, потом – пианино негра.Река, хотя не замерзла, все-таки не смоглавыбежать к океану. Склонность петлять сильнейзаметна именно в городе, если вокруг равнина.Потом на углу загорается дерево без корней.Река блестит, как черное пианино.

Когда вы идете по улице, сзади звучат шаги.Это – эффект перспективы, а не убийца. За двагода, прожитых здесь, вчера превратилось в завтра.И площадь, как грампластинка, дает кругиот иглы обелиска. Что-то случилось столет назад, и появилась веха.Веха успеха. В принципе, вы – никто.Вы, в лучшем случае, пища эха.

Снег летит как попало; диктор твердит: «циклон».Не выходи из бара, не выходи из бара.Автомышь светом фар толчею колоннсводит вдали с ума, как слонов Ганнибала.Пахнет пустыней, помнящей смех вдовы.«Бэби, не уходи», – говорит Синатра.То же эхо, но в записи; как силуэт сената,скука, пурга, температура, вы.

Вот вам лицо вкрутую, вот вам его гнездо:блеск желтка в скорлупе с трещинами от стужи.Ваше такси на шоссе обгоняет еще ландос венками, катящее явно в ту жесторону, что и вы, как бы само собой.Это – эффект периметра, зов окраин,низкорослых предместий, чей сон облаянтепловозами, ветром, вообще судьбой.

И потом – океан. Глухонемой простор.Плоская местность, где нет построек.Где вам делать нечего, если вы историк,врач, архитектор, делец, актери, тем более, эхо. Ибо простор лишенпрошлого. То, что он слышит, – суммасобственных волн, беспрецедентность шума,который может быть заглушен

лишь трубой Гавриила. Вот вам большой наборгоризонтальных линий. Почти рессорамирозданья. В котором петляет солоПаркера: просто другой напор,чем у архангела, если считать в соплях.А дальше, в потемках, держа на Север,проваливается и возникает сейнер,как церковь, затерянная в полях.

Колыбельная