Суицидология: Прошлое и настоящее: Проблема самоубийства в трудах философов, социологов, психотерапевтов и в художественных текстах - Александр Моховиков

Если американский писатель XIX века основным конфликтом считал противостояние человека основам мироздания, Природе, то европейцы в тесноте Старого Света эстетизировали душевное устройство, и самоубийство оказывалось результатом конфликта внутри одной человеческой души.

Таких авторов, как Шарль Бодлер (1821-1867), Ги де Мопассан (1850-1893), Анри де Ренье (1864-1936), в наше время называют «культовыми», подразумевая, что их тексты питают своими образами самопознание и самопонимание общества, а часто и оформляют внешние поведенческие модели. Не одно поколение европейских читателей именно через французскую психологическую новеллу приобщалось и к тайне самоубийства как непостижимого разрыва жизненной ткани через ее эстетическое преодоление.

В новелле Мопассана «Самоубийца» встречаем знакомый, казалось бы, пушкинский мотив: «И с отвращением читая жизнь мою...» Но герой Мопассана не поэт, не творческая личность, привыкшая к самопознанию, нет, поток своей жизни в обратном порядке — от зрелости к детству — перечитывает вполне заурядный человек и в ужасе открывает, что жизненный путь — это путь к ухудшению, провалу, путь порчи чистой детской души и... останавливает эту порчу, прерывая путь. Мопассановская идея, что приговор над собой осуществляет не преступная, но мельчающая и пустеющая душа, находит свое продолжение в модернистской драме и новелле, предметом интереса которых становится как раз душевная бездна.

В новелле Шарля Бодлера «Веревка» фабульное самоубийство привлекает наше внимание к межкультурным провалам, их непреодолимости. Подросток кончает с собой, ибо не в силах вернуться из субкультуры эстетизма в лоно простонародной культуры, к которой принадлежит по рождению. В финале это несущее гибель межкультурье подчеркивается как раз отношением к акту самоубийства: противопоставляется почти мистическое преклонение перед непостижимостью случившегося у эстета-рассказчика грубому суеверию мещанской семьи.

Миниатюра Анри де Ренье «Неизъяснимое» — концентрированный образ одноименного состояния, при котором самоубийство рассматривается как следствие особого откровения. Собственную жизнь отменяет благополучный, спокойный, удовлетворенный эстет, не-изъяснимость — единственное объяснение. Ирония и изысканность стиля Ренье подчеркивают психологический абсурд самоубийства от эстетства.

Большинство включенных в раздел текстов демонстрирует при различной тематике и художественных средствах общую семантическую функцию «самоубийственного мотива». Эту функцию можно обозначить как рубец или шрам культурного слома, то есть, если в жизненной ткани самоубийство зияет черной дырой непостижимости, то в художественной, напротив, выразительно маркирует барьер, границы ментальных переходов, будь это переход исторический, слом времен, сословные потери, изменение имущественного статуса или веры.

Пожалуй, яснее всего это видно на примере творчества японских писателей. Самоубийственная невозможность жить не является предметом интереса старинной японской литературы; в те времена, когда самоубийство было вписано в японскую культуру и регламентировано ею. Но когда начинается культурный распад и мир японского сознания атакован европейским видением, европейскими категориями мироописания, это явление становится предметом творческого интереса в новояпонской литературе.

Собрание текстов, посвященных суициду, сегодня невозможно представить без японских авторов или тем. Японская культура помещала суицид на почетное место, и это приковало к себе внимание европейцев. В данном разделе мы помещаем новеллы двух знаменитых японских писателей-самоубийц Рюноскэ Акутагавы (1892-1927) и Юкио Мисимы (1925-1970). «Жизнь идиота» Акутагавы — это поток сознания, отражающий ад его существования. В этом произведении находим и культурный слом — невозможность жить в традиционном японском укладе и невозможность раствориться в европейской культуре. Орудием пыток герою представляются, например, полки с книгами европейских авторов. Бесконечная цепь гибельных страхов, абсурда, не узнаваний инкрустирована в тексте краткими упоминаниями традиционных японских самоубийств, совершаемых второстепенными персонажами. В «Жизни идиота» находим отражение мучительного страха безумия и страданий творческой невыразимости. В 1927 году 35-летний Акутагава, с ранних лет одержимый идеей добровольного ухода из жизни, принял смертельную дозу веронала.

Юкио Мисима — может быть, самый известный в мире японский писатель. В Советском Союзе его, однако, не переводили и не печатали, во-первых, как апологета японского милитаризма, а, во-вторых, как ритуального самоубийцу. Мисима — свидетель разрушения японской культуры, ее вестернизации — поставил в центр своей эстетики символические фигуры японской традиции, гибнущие в современном мире. Дабы избежать гибели, герои Мисимы уходят из жизни добровольно и «красиво» традиционным ритуальным путем. Именно таков ставший хрестоматийным рассказ «Патриотизм», сюжетом которого является парное самоубийство молодоженов. В последние годы жизни писатель попытался перенести свой художественный мир в практику жизни и в 1970 году поднял на захват военной базы группу боевиков студенческой патриотической организации. После подавления мятежного выступления Юкио Мисима и один из его спутников совершили харакири. Фотография отрубленной головы знаменитого японского эстета обошла мир. Пожалуй, одной из своих вне художественных целей он добился, его смерть стала самым громким из писательских самоубийств всех времен и народов.

Свод текстов зарубежных авторов завершает произведение великого слепца, классика постмодерна Хорхе Луиса Борхеса (1899-1986). Борхес не только повторяет название первой апологии самоубийства Нового времени, трактата Джона Донна «Биатанатос», но комментирует, интерпретирует его. Пронзительная ирония Борхеса трактует эзотерическую задачу трактата Донна как доказательство самоубийства Христа. Идя дальше, Борхес предполагает возможным само существование человека и его истории как плодов самоубийства божества.

Ряд текстов раздела представляет русскую литературу. Как уже отмечалось выше, в России проблема самоубийств возникла в пореформенную эпоху, так как сопутствовала процессу ломки традиционных культурных установлений, то есть потере корней огромными людскими массами, миграции, урбанизации и пр., привлекла, прежде всего внимание писателей (Ф. Достоевский, Л. Толстой), но в начале XX века произошло то, что назвали эпидемией самоубийств, причем самоубийств в среде молодежи и интеллигенции. Общество не могло не обратить внимания на то, что добровольно уходят из жизни люди очень начитанные, и гневно вопрошающие взгляды обратились к литературе как к источнику самоубийственных идей. Писателям пришлось выдержать обвинения в создании провоцирующих на самоубийство произведений, а в 1912 году ответить на специальный опрос журнала «Новое слово»: «Как вы относитесь к проблеме самоубийства?» Резко отрицательно отнеслись к суициду как способу решения какой-либо проблемы почти все писатели, в том числе и те, в произведениях которых часто встречались «соблазны самоубийством», — Л. Андреев, А. Куприн, М. Арцыбашев. Так в России литература в очередной раз получила признание в своем превосходстве над жизнью.

Мы почти не включили в раздел те произведения русской прозы, которые были напрямую связаны с разочарованием молодежи в протесте и борьбе, с нигилистическим отчаянием перед «опустевшими небесами», с эпохой безвременья. Не включили, прежде всего потому, что эти произведения, как правило, иллюстративны и представляют ситуацию суицида молодых атеистов, революционеров, неудачников с прямотой и простотой протокола о вскрытии или статистического отчета.

В неожиданно юмористическом и пародийном духе трактуют тему самоубийства маленький рассказ Антона Чехова (1860-1904) «Два газетчика». Любое напряжение требует разрядки, и одна из самых серьезных, пугающих тем тоже подлежала разоблачению, особенно когда стала модной, популярной, разменной. Чеховский рассказ полон иронии и игры с культурными кодами. Один персонаж с удовольствием живет, умело, манипулируя разнообразными сообщениями о плодах цивилизации, а другой «с таким же удовольствием» и от той же цивилизации вешается. Опять «культурная» граница: один — внутри и живет, другой — вне и... «уходит». Других причин и нет, как бы замечает Чехов.

Корней Чуковский в статье «Самоубийцы» 1912 года указывал на «половой вопрос» как на один из гибельных жизненных этапов наряду с революцией и «эстетикой». В творчестве Ивана Бунина (1870-1953) «половой вопрос» трансформируется в тонкое, для русской литературы новое обращение к эротике как к испытанию души. Эрос и Танатос оказываются неразлучны в бунинской прозе, и это касается не только помещенного в разделе «Дождя», но и «Митиной любви», «Гали Ганской». В этих новеллах одиночество, которое сопряжено с приобщением к эротическому погружению, оборачивается суицидом, в других бунинских рассказах — убийством («Легкое дыхание»).