Ночной карнавал - Елена Крюкова

— Линушка!.. перестань мерзнуть, голубушка. Ведь тепло. Лето же на дворе. А что же с нами тут будет зимой?..

Царь сидит под лампой, положив руки на стол, крепко, неразъемно сцепив побелевшие пальцы. Он думает. Он молчит. Семья слушает тихий голос Таты, читающей Откровение святого Иоанна. Есть жизнь, и есть смерть. И она едет на белом, на бледном коне.

— Руся!.. зачем ты так тяжело дышишь, деточка?.. У тебя жар?..

— Нет, Мама, я вспомнила Гри-Гри… Его убили…

— Нет, о нет, ласточка, его не убили… Он воскрес… он выбрался из-подо льда… Его пытались утопить в реке, но ты же знаешь, что Гри-Гри не такой, как все люди… Он сильнее всех… он святее всех… Его накормили ядом — он извергнул яд обратно, и святой мыслью очистился, очистил и плоть и душу свою… Он еще к нам придет, Русенька!.. Жди его… Он спасет нас всех… Вызволит отсюда…

— А разве мы в тюрьме, Маменька?..

— О, любовь моя…

Молчание. Как в пустыне, сжав руки, сидит Ника, опустив голову, и я вижу, какие у него тени вокруг глаз, веки висят мешками, какая жалкая, нищая седина в его разметанных волосах. Раньше он стригся ежиком. Где его китель? Где его эполеты?.. С его гимнастерки слепыми глазами глядят медные пуговицы. На каждой пуговице — двуглавый орел. Голова повернута в одну сторону. Голова — в другую. Родина. И чужбина. Глядит одна птица двумя головами. А сердца… тоже два?..

— Дети, — летит по комнате шелест Алиного голоса, — уже так поздно… Пора спать…

— Не хочу! — пронзительно кричит Стася.

Стасенька, ты у нас всегда была неистовая. В тебе текла солнечная кровь. Ты забиралась на яблоню в Царском парке и прыгала с нее вниз, на стог сена. Ты вставала во весь рост на спине кобылы, мчащейся по песчаной насыпи, и лошадь подвернула ногу, а ты покатилась с крупа, закричала, удержалась руками за гриву, кряхтя, залезла снова на бегущего зверя и упрямо уселась верхом. А мы стояли поодаль, орали, прыгали, плакали, били в восторге в ладоши. Ты предчувствуешь что-то. Что?! Скажи нам! Крикни!

— Стасенька, ты бы уже десятый сон видела…

— Глядите, какие звезды! — печально говорит Леля, подойдя к растворенному окну.

Леля старшая. Она мечтает о любви. Ее грудь вздымается, наливаясь, будто персик, соком первоначальной женственности. Мы все шкеты и головастики; Леля — девушка. Она настоящая Царевна. Не чета нам всем. Я-то и вовсе не в счет. Приблудная овца. От какого порыва Царя явилась я на свет? Он так и не рассказал мне никогда, где увидел мою мать, как встретился с ней, как полюбил. Это была его тайна. Ни дети, ни Аля, ни Гри-Гри не были в тайну посвящены. Лишь одна Леля догадывалась о том, что на свете есть любовь; она строго и ласково смотрела на меня, когда я стирала в тазу Татино платьице, или пилила дрова с Лешей во дворе Ипполитова дома, или низала на рыбацкую леску бусы из сухих ягод уральской рябины для Стаси, или расчесывала собачку Джипси, Русину любимицу, железным лошадиным гребнем.

— Твои густые золотые косы, Лина, — говорит Леля, отвернувшись от окна, от черного плата ночи, вышитого адамантами, — надо расчесывать лошадиным гребешком… как шерсть Джипси… Давайте завтра воды накипятим, искупаемся… На речку нас не водят — запрещено… Так хоть в баню пойдем… попросимся!.. смилуются, Бога ради…

— Леля! — Голос Али сух и глух. — Никого, никогда и ни о чем не проси. Ты Цесаревна. Тебе не пристало. Царице пристало попросить лишь об одном.

— О чем, о чем?..

Мы все, дети, сгрудились около стула, на котором сидела Аля. Ангорский платок сползал с моих плеч, падал на некрашеные, с глазками, половицы. Стася, встав около Мамы, теребила кружева на ее шее, как четки, перебирала жемчуга ожерелья.

— Если тебя, Царского сына или Царскую дочь, будут казнить злые люди, ты волен попросить их, чтобы тебя не бросили на съедение птицам-стервятникам, не утопили, пустив на корм рыбам, а выкопали яму — в лесу ли, на косогоре, в поле — и похоронили тебя в родной земле, по-христиански, и прочитали над твоей могилой молитву. И это была бы твоя первая и последняя просьба.

— Мама, Мамочка, а как же я прошу тебя: дай мне то-то, можно ли сделать вот это… как?..

— Это не все не просьбы, дети. Это обращения. Просьба — то, чего ты молишь у другого так, как если бы молил у самого Господа.

Мы притихли. Часы над нашими головами пробили три.

Скоро рассвет. Июльская ночь быстро летит, как птичка малиновка.

— Линка… малинка… — шепчет сонный Леша и клонится тяжелой головенкой на спинку резного стула, похищенного купцом Ипполитом, владельцем Дома, из бурсы. — Отведи меня в постель… я уже за столом сидел, задремал, да такой сон вдруг увидел… страшный…

Руся вздрогнула.

— Какой, Алексей?.. вечно тебе привидятся привидения…

Отец молчал. Ничего не говорил. Руки сцепил. Перед собой тяжело глядел.

Аля встала, прошуршав платьем.

— Тревожная ночь. Непонятная, mon chere.. Слишком тихо… И тюремщики наши, чувствую, не спят… Кто-то ходит внизу… в подвале…

— Тебе кажется, Аля, — тяжело роняя чугунные слова, наконец произнес Царь. — Никого там нет. Это все страхи. Помолись. И пусть дети помолятся вместе с тобой.

— Дети! — Аля возвысила голос, встала прямее. Сложила руки лодочкой. — Вознесем хвалу Господу! Попросим Его отвести от нас чашу скорби… и вознаградить нас за все наши мучения…

— Папа, зачем ты отрекся от престола?.. — прошептал Леша.

— Я Царь, — ответил Отец шепотом. — И умру Царем. Отречение, узурпация, революция, переворот… слава и власть… гибель и воскресение… Все ничто перед тем, что мы — Цари Рус. Так было. Так будет. Так останется. Аля! Молись за нас!..

— Отче наш, — запели мы хором, и от слез оборвалась нить Алиного голоса, — иже еси на небеси… Да святится Имя Твое, да пребудет Царствие Твое… Да будет воля Твоя яко на небеси и на земли…

Внизу, в подвале Ипполитова Дома, стучали. Перестуки. Глухие вскрики. Удары в стену твердым и железным. Пересвист. Звон — будто упала и покатилась железная болванка. Перебранка. Наглый, короткими взрывами, как пулеметными очередями, смех. Возня. Сквозь молитву доносились звуки иного мира. Железа. Камня. Гибели. Ужаса.

Мы не хотели их слышать. Мы молились.

— Мама, а что значит: смертию смерть поправ и всем, живущим во гробех, живот даровав?.. Так на Пасху тропарь поют…

Широко раскрытые, огромные, ясные глаза Руси — северные озера — поднятые вверх, остановились на лице Али, а ручка моей сестры протянулась и пальчики, шаля, стали перебирать крупные жемчужины неизменного — утром, днем и ночью — ожерелья. Это ожерелье подарил ей Ника перед свадьбой. Она никогда не снимала его. Как нательный крест.