Ночной карнавал - Елена Крюкова

— Мадмуазель!.. Ох вы и устали… Ничего, совсем скоро будет Пари, и наш любимый горячий кофе… вы ведь любите кофе?.. я угадал?..

Она не слышала. Дальняя дорога снова усыпила ее.

О, старая колыбельная. Колыбельная ее матушки.

«Надо мною ветер воет, листья желтые вертя… Спи, дитя мое родное, спи, рожоное дитя!.. Ты в игрушки уж не будешь скоро в девушках играть… И меня ты позабудешь… будешь лишь любови ждать…»

— Безансон!.. Безансон!.. — донеслось гнусаво со станции.

На старой ратуше, на флюгере, сидел одинокий петух, наклонив голову, глядел на Божий мир.

Я предчувствовала это. Я всегда предчувствовала это.

На меня надели длинное, парчовое, расшитое речными перлами негнущееся платье. Я увидела лицо свое в зеркале. Оно остановилось. Неподвижны были глаза, рот, веки. Жилы не бились на висках. Нарумяньте меня! Нельзя. Последнюю дань девической скорби отдаешь ты, Княгиня. Тебя выдают сегодня за Царя. Ты любишь его. Ты мечтала об этом. Тебе распустили по спине и плечам волосы. Ты должна сесть в бане простоволосой и париться, париться одна. И ты будешь водить по своему потному телу мятным пряником, чтобы пряник весь пропитался твоим потом, ведь после паренья, перед самым венцом, пряник дадут съесть жениху: пусть он вкусит пота и соли твоей, пусть вы сроднитесь так, вкусив друг друга до брачного ложа. Тогда в доме вашем всегда будут мир да любовь. Огражден будет дом от злых сил. А потом ты выйдешь из парной, и тебе будут чесать волосы частым гребнем, приговаривать: вейтесь, вейтесь, косыньки, распускайтесь, плачьте, плачьте, девоньки, с младой радостью прощайтесь.

А что это за радость, девушки, когда под венец ведут?..

А это, подружка милая, мы не знаем; лишь дрожим, как пескарики, в грядущем сладком страхе.

А и что это, бабоньки, за счастье такое, когда после венца в свадебной горнице на кровать кладут?..

А это, девушка красная, то, на чем мир крещеный стоял, стоит и стоять будет. Это любовь.

А если я не девушка уже, молодки любимые?.. Если я уже согрешила один раз, и еще раз, и многажды раз, и сколько звезд в небе, столько грехов записано письменами невидимыми на груди моей, на животе моем?!..

Ах, родная, велика ли забота твоя; все грехи — твои. Все жаленья — твои. А муж — он суженый. Сужденный. Он если и заплачет над тобой, поминая всех, кто имел тебя в женах, так все одно простит. Ибо он муж. И Царь твой. И Господин твой. И Владыка и Повелитель твой.

Меня обряжали долго. Нацепляли на высокую кику связки яхонтов, изумрудов. Сурьмили брови. Белили и без того белое как снег лицо. Втыкали в уши гроздья хризолитов. Перехватывали талию широким, вышитым златом да серебром поясом. Плели толстые золотые косы, увивали их атласным лентием.

— Красавица наша, Княгинюшка!.. Жених-то как доволен будет…

Мы вышли на слепящее Солнце. В снег. С колоколен собора лился мед свадебных перезвонов. Ноги ступали по снегу тяжело, вдавливаясь в хрустящий наст, каблучки сафьянных сапожек раздавливали голубой, исчерканный коньками ребятни лед. Две сенных девушки несли за мной куничью накидку, третья девушка мела веником снежную тропинку передо мной.

Вот он, собор. И колокола. И там, в соборе, Он меня ждет.

А я уже не девушка. Со мной другие были. И как поведаю Ему! Как объясню Ему, как повинюсь!.. И в чем виниться?!.. В жизни своей?!..

И вот увижу я, как любовь делает чудеса; как снимает она лилейной рукой ревность, злобу, зависть, горесть. Как одну милость творит.

— Звоны, звоны-то!..

— Княгинюшку замуж выдают… Глянь, кику-то ей мастер Трофим выделал… Сияет, как во сне… Инда глазам больно…

Я вошла в собор. Глаза привыкли к темноте. Огляделась.

Князь стоял передо мной, облаченный в столь же сияющий, как и мой, парчовый наряд, в островерхую меховую шапку. Такие шапки носили его предки монголы, носившиеся по степям и пустыням далекой Сибири; кочевники завоевали нашу землю в незапамятные времена, а позже их погнали люди Рус, да вот шапки — знак Царского рода — остались на головах знатных воинов, как память. Меховой островерхий сугроб. Весь блестит драгоценными каменьями. С елью, к Рождеству украшенной, схож. С церковью: крестик наверху.

Глаза Князя входят в меня, как два копья.

Ты моя милая, милая, милая. Ты моя любимая.

Ты мой любимый и желанный.

Нас подводят к аналою. Я не слышу голосов. Не слышу, что говорит священник в роскошной золотой ризе, перехваченной муаровым розовым мафорием; святой отец глядит на нас с грустью и завистью; он думает о Времени. О своей старости. О невозвратности жизни.

— Венчается раб Божий Владимир рабе Божией Магдалине…

Я знаю, что над нами заботливая рука держит златые венцы. Я не вижу их. Затылок мой горяч. Пелена застилает мне глаза. Вихри крутят меня. Где я?! В храме?! Это не храм. Это огромное ночное снежное поле, где колобродит беловолосая вьюга, над ним взвивается черный полог неба, расшитого звездными адамантами. Ни души. Ни человечка. Ни зверюшки. Только ветер, ветер. Огромный, неистовый. Гуляющий вдоль и поперек по застылому простору. И я иду. Лечу по воздуху, не касаясь полевых подмерзших снегов. Одежды мои треплет ветер. Хочет сорвать. О ветер, ветер, я знаю, что силен ты вельми. Ты, ветер, и только ты Князь мой! Бери меня! Обними меня! Это наша свадьба. Я так давно тебя ждала. У тебя княжеский лик, княжеская стать. Страсть твоя не имеет границ. И с тобой венчаюсь я навсегда! Не держи меня на весу — вали меня на снег; катай меня; разымай; сдергивай одежду. Пусть замерзну я — на лютом холоду согреешь ты один меня, великий ветер мой. Скорей! Бог со звезд глядит на нас. Священник, что ты плохо держишь над нами венцы?! Что старые, сморщенные руки твои дрожат?! Мы уже сплелись — я и ветер.

Во всем соборе, на всем Божьем свете только ветер и я.

— Венчается раба Божия Магдалина рабу Божию…

И тут я понимаю, что у нас с собою нет колец, ветер. Где они?! Куда ты их унес?!.. Укатил по белому полю, по насту… На чужбину… Золотые обручи, медный, тяжелый блеск… Бронзовая слеза…

О мой ветер, я не хочу стать бронзой… гранитом…

Тяжелым, исхлестанным дождем, снегом и ветром камнем в степи…

А стану.

— Исайя, ликуй! — грозно поет хор.

Хор грянул с небес. Ниоткуда. Люди в соборе закрестились. Гряди, голубица. Обряд Божий творится. А невеста как бледна. Как смерть. Видишь, какое у ней венчание: долго она суженого своего ждала. Заждалась. Ее ссильничал Галицкого князя брат. А потом его дружку передал. А потом… ох, кума, и не бреши, что потом!.. свистопляска такая зачалась… Из рук да в руки ее передавали… Она и вырваться не смела… Они ее припугивали: нишкни, мол, словцо изронишь — мы тебя на дыбу… в застенок… в сруб горящий утолкаем… и не пискнешь… У трех братьев Рындиных она в любовницах-то побывала… Они ее таково ласково прозывали: зимородок наш, изумрудик, смарагд… За синие очи, должно… Они над нею вместе, втроем… измывались… А ты откедова знаешь, Настасья?.. Да мне дворовая Нюшка баяла… Зайдут в горницу, на замок замкнутся… а она в скважину все и подглядела, ушлая… Княгиню-то столь жалко… и вот, иначе смерть ей была бы… так она хоть выжила… свадьбы своей дождалась… нареченного…