«Посмотрим, кто кого переупрямит…» - Павел Нерлер

Но Вадим и я должны быть в стороне. По словам Sormani, 2-ю книгу не так легко устроить. Поэтому интерес издательства Bessie очень заслуживает внимания.

Мы очень переживаем двойной ужас параллельных процессов в Burgos’e и в Ленинграде[681].

Хорошо, что с нами дети, и снег и елка. ‹…›

Обнимаю тебя горячо. Тебя, Henry и Мишу.

‹…› Обнимаю, мама.

Н. Я. Мандельштам – О. В. Карлайл-Андреевой <1971 г.>

Дорогая Оленька!

Ты где? Что ты делаешь? Где пройдет выставка? Надеюсь, она будет успешной.

То, что мне писал Кларенс о деньгах, находящихся под вашим совместным попечением (твоим и его) в швейцарском банке, – правда. Не говори ему, что я тебя просила об этом. Он уже ужасно обижен и не понимает, что заслужил это своим идиотским поведением. Он всё мог мне давно написать, но он этого не сделал. И теперь он не говорит, какой банк. Почему?

Человек не в себе… Как этому можно верить… Но я продолжаю ему симпатизировать, если “совместное попечение” – не ложь.

Отвечай мне сразу – это правда или ложь.

Твоя Н. Мандельштам.

Скажи Генри, что я его люблю. Когда вы уезжаете во Францию?

Напомни обо мне родителям.

Н. Я. Мандельштам – О. В. Карлайл-Андреевой <декабрь 1971 г.>

Счастливого Нового года всем вам.

Мой дорогой маленький друг! Я так опять хочу видеть тебя… сбудется ли это?

Сомневаюсь…

Скажи Миллерам, что я их люблю. Увижу ли я когда-нибудь Генри и Майкла? Давно пора повидаться. Вы рискуете опоздать: я становлюсь страшно старой.

Теперь я почти всё время дома и слишком часто остаюсь в постели: чувствую себя ужасно слабой. Это старость.

Мой друг продолжает приходить to my gloce[682], и вечером я никогда не бываю одна. Мой брат в этом году чувствует себя неплохо. Василисе[683] уже 81. Скоро мы отметим ее годовщину, никогда не думала, что буду жить так долго.

Приезжай навестить меня. Я угощу тебя, а также Генри и Майкла обедом. Приедешь? Давай весной… Перед моими окнами маленький садик. Весной он будет зеленым. Приезжай, пожалуйста, моя дорогая…

Наташа в порядке[684]. Она умудряется по-прежнему быть молодой и всегда в движении. Я ее за это высоко ценю… Она часто приходит ко мне, и мы всегда говорим о тебе.

Целую.

Генри закончил свою книгу? Майк уже в колледже? Какую специальность он выбрал? Никитка[685] – студент второго года. Он отличный мальчик с очаровательной улыбкой. Твоя Надежда Мандельштам.

Н. А. Струве – О. В. Карлайл-Андреевой 23 января 1973 г.

Многоуважаемая Ольга Вадимовна!

Пишу Вам по поручению Надежды Яковлевны. Вы, вероятно, уже в курсе о прибытии второго тома, который по-русски будет издан в YMCA-PRESS под моим руководством (но, разумеется, без моего имени) – просто буду следить за печатанием. Н. Я. позволила произвести мне в рукописи множество сокращений там, где касается Ахматовой, которую она слишком часто лягает.

‹…›

Примите это во внимание, я думаю желательно, чтобы черновики не были сосредоточены в одном месте (т. е. у Брауна). Что Вы думаете по этому поводу?

‹…›

С глубоким уважением, Никита Струве.

‹…›

А. Шмеман[686] – О. В. Карлайл-Андреевой <1973 г.>

Дорогая Ольга Вадимовна,

Вчера ночью закончил – с огромным волнением – “машинопись” второго тома Н. Я. Мандельштам и спешу, согласно Вашему пожеланию, поделиться с Вами моими мыслями и впечатлениями.

Спору нет: книга эта и в целом, и в частностях очень резкая, и я могу понять желание несколько “сгладить углы”, особенно в отношении “личностей”. Но желание это, во мне во всяком случае, разбивается о нечто другое, гораздо более глубокое и важное. Эта резкость, во-первых, от такой подлинной боли, от такого ни с чем не соизмеримого страдания, что брать на себя ея “сглаживание” я лично не решился бы. Во-вторых же, эта резкость мне не кажется “мелочной”, “сведением счетов”, “бабьими сплетнями”. Так, например, несмотря на всю критику в отношении Ахматовой, книга пронизана такой глубокой любовью, нет, таким ея признанием и восхищением перед ней, что сама критика оказывается даже полезной. За “иконой” Ахматовой мы видим живого человека, со слабостями и недостатками, про которые только одна Н. Я. и может поведать, и это хорошо. Что касается таких людей, как Г. Иванов, Одоевцева и т. д., то, по-видимому, образ Мандельштама, созданный ими, действительно так чудовищно “деформирован”, что здесь Н. Я. находится в состоянии “законной самозащиты”. Про Бердяева, в сущности, ничего плохого не сказано, кроме того, что, будучи абсолютно лишен практического склада, он был жертвой каких-то темных личностей. Остается Харджиев, про которого как будто вы знаете больше и отношение к которому Н. Я., по Вашим словам, явно несправедливо. Но это, мне кажется, только примечания или оговорки в рецензии, или что-нибудь подобное.

В целом же, повторяю, мне эта вторая книга не представляется “снижением” по сравнению с первой. Тема ея даже еще больше углублена: при всеобщем молчании и равнодушии гибнет не только великий поэт, но поэт, чья поэзия – в этом тезис Н. Я. – является в последнем счете единственным “антидотом” бесовщины, завладевшей Россией. Задача Н. Я. не только защитить память о муже, поведать о нем и сохранить его литературное наследство, но и в том еще, чтобы показать всю глубину этой трагедии, т. е. т<ак> ск<азать>, именно не случайность гибели именно Мандельштама и именно такой гибелью. В этом контексте отношение к нему и его гибели “литераторов” и “литературы” приобретает решающее значение. Права или неправа Н. Я. в своей грандиозной схеме, это уже другой вопрос, но невозможно в чем бы то ни было “упрощать”, мне кажется, ея аргументацию. В каком-то смысле ея личные “нападки” поднимают тех, на кого она нападает, возносит их на уровень той трагедии, уразумение которой одно может, употребляя выражение Н. Я., привести к “катарсису”.

Вот всё, что я могу сказать. Конечно, мы говорили с вами в контексте английского издания, а не русского. Но и в этой связи, мне кажется, “бомба”, брошенная таким человеком, как Н. Я., может быть благотворной – для всех благополучных, “объективных” и чудовищно слепых литературоведов – текст препарированный по их “благожелательным” формулам. Пусть, если нужно, будет спор, а он будет, ибо вся религиозная установка Н. Я. всё равно для безнадежно отсталых западных позитивистов будет как ладан для черта. Но спор этот лучше, чем “цензура”.