«Посмотрим, кто кого переупрямит…» - Павел Нерлер

Второе – и уже полноформатное – знакомство состоялось в 1965 году, когда Браун приехал в Москву на несколько месяцев на стажировку по проблемам художественного перевода. За это время он не только завоевал доверие вдовы Мандельштама, но и ее дружбу. Вот тому лучшее доказательство: покидая Москву накануне Рождества, он получил весьма доверительный груз – машинопись “Воспоминаний” Надежды Мандельштам, которую – по посольским каналам – благополучно переправил к себе в Принстон.

Публикуемый здесь документ возник по ходу серии их новых встреч – весной 1966 года, вскоре после смерти Ахматовой. Оба – и Надежда Мандельштам, и Кларенс Браун – неплохо “подготовились” к встречам. Она – составила биографическую справку о Мандельштаме, во многом оригинальную – многие ее позиции не встречаются даже в ее собственных “Воспоминаниях”. Он – проштудировал справку и оба тома двухтомника под редакцией Г. П. Струве и Б. А. Филиппова. И еще он оснастился технически: приходил к Н. Я. с тяжеленным магнитофоном (легких диктофончиков тогда и в помине не было) и записывал ее рассказы, заранее договариваясь о темах или об источниках, которые они вдвоем штудировали. То был в основном комментарий Надежды Яковлевны – будь то отдельные стихотворения из “американки”, строчки из биохроники Мандельштама или письмо Харджиева Эйхенбауму о поэтическом вечере О. М. в редакции “Литературки” в 1932 году.

Как правило, запись велась без “посторонних”, но бывали и исключения. Так, однажды Н. Я. устроила форменный турнир: кто лучше прочтет стихотворение “Слышу, слышу ранний лед…” – пленка зафиксировала четыре разных исполнения, включая ее.

Расшифровки этих записей и составили настоящую публикацию. Сами записи были любезно подарены мне К. Брауном в 2013 году – пять кассет фирмы Philips, каждая на 60 минут. Две из них датированы: 23 марта и 23 апреля 1966 года. На остальных проставлена длительность записи, при этом некоторые фрагменты записались не слишком хорошо, так что отдельные фразы и вовсе не удалось расшифровать.

При подготовке к печати текст был избавлен от большинства неизбежных в таком случае шероховатостей устной речи. Печатается в сокращении.

Я благодарен своим профессорам в Гарварде Роману Якобсону и Всеволоду Сечкареву за то, что приблизительно в 1957 году они подсказали мне посмотреть работы одного русского поэта, о котором я никогда до этого не слышал.

Когда я извлек кое-что из Мандельштама из глубин Уйденеровской библиотеки[690], я был поражен тем, насколько он оказался непохожим на то, что я ожидал увидеть. Куда больше походил он на поэтов, писавших на других языках и которых я тогда читал (Стивенс, Элиот, Малларме, Рильке), чем на то, что я мог бы мечтать встретить на русском языке. И он стал частью моей судьбы (а я, увы, частью его).

Единственным томиком Мандельштама, который я смог купить, а не одолжить, была маленькая книжка в бумажном переплете, вышедшая в Издательстве имени Чехова.

Спустя некоторое время меня неожиданно попросили написать английское предисловие к следующему изданию Мандельштама, изданию под редакцией Глеба Петровича Струве и Бориса Андреевича Филиппова[691], которое в конечном счете стало многотомным. Это издание вышло в некой организации под названием “Межъязыковое литературное сотрудничество”[692], что было несомненным “прикрытием”, поскольку ни один человек с минимальным литературным вкусом не смог бы изобрести такое идиотское название. Деньги шли из ЦРУ. В отсутствие Министерства культуры (представьте, что Стром Тэрмонд[693] или Джесси Хелмс[694] финансируют какую-либо поэзию, в особенности русскую) мы вели войну на культурном фронте, публикуя писателей, которые раздражали убивших их диктаторов.

Струве и Филиппов, вероятно, знали больше об Осипе Мандельштаме и его судьбе, чем кто бы то ни было, кто мог в это время заниматься публикациями. Но даже они не знали, был ли Мандельштам когда-либо женат, не говоря уже о том, что его вдова была жива.

В 1965 году я приехал в Москву якобы для того, чтобы изучать проблемы перевода. Навряд ли бы я мог заявлять о намерении изучать жизнь поэта, который официально никогда не существовал. (Мой перевод несуществующей прозы Мандельштама к тому времени уже появился, поэтому у меня был, по крайней мере, статус переводчика, хотя и с постоянным допущением, что оригинал изобразил не я.)

Человеком, который дал мне адрес Надежды Яковлевны Мандельштам, был Ришард Пшибыльский, выдающийся польский исследователь русской литературы. Она жила на первом этаже в ничем не примечательном квартале на Большой Черемушкинской улице. Я туда отправился, как только устроился в своей комнате в общежитии Московского университета, находившемся на расстоянии достаточно короткой автобусной поездки от квартиры Н. Я. Мандельштам.

Прибыв без приглашения, я, когда она открыла дверь, начал ей представляться по-русски: “Извините, пожалуйста. Меня зовут Браун. Я приехал…” “Я знаю, – сухо прервала она меня по-английски. – Входите”. Она выглянула на лестничную площадку, чтобы убедиться, не заинтересовал ли мой визит какого-нибудь наблюдателя. Сарафанное радио работало с ошеломляющей скоростью. Я так никогда и не узнал или уже забыл, как именно она узнала обо мне или о том, что я собирался к ней прийти. Как бы то ни было, но в течение следующих месяцев я приходил к ней и сидел за кухонным столом с такой регулярностью, что она однажды сказала: “Ты ко мне как на работу ходишь”.

Нетерпеливость, с которой она остановила меня и махнула, чтобы я заходил, не говоря уже о настороженном осмотре коридора, была предвестием всего стиля наших отношений. Она всегда обращалась со мной с той слегка раздраженной добротой, с какой заботятся о не слишком блестящем внуке. Но я был тем, кого бог послал.

Что же касается осторожности, то тяжелая жизнь Надежды Яковлевны, непрерывные предательства наделили ее всеми правами на паранойю в любой сколь угодно тяжелой форме. А ее болезненную подозрительность следует понимать как признак ее умственного здоровья: более молодые друзья обычно упрекали ее за избыточную осторожность.

Для меня лично это стало наглядным уроком того, как советские граждане проживали свою повседневную жизнь в той темной ночи, где правили Сталин и его последователи. Прижав палец к губам, она писала на клочке бумаги то, что хотела сказать. А когда я прочитывал, рвала бумагу в клочки и смывала ее в унитазе.