Герой должен быть один - Генри Олди

– Да, – еле слышно ответил Ификл. – Я обещаю тебе это. Бог поклялся бы Стиксом; Геракл просто обещает.

И воды Великой Реки удивленно плеснули во тьме Эреба.

ЭПИСОДИЙ ВТОРОЙ

Алкид лежал на горячем песке, вольно закинув руки за голову, и без особого вдохновения смотрел на стройную ногу Лукавого, ногу бегуна и плута, болтавшуюся туда-сюда перед самым Алкидовым носом. Крылышки на задниках сандалий Гермия слабо трепетали, словно Лукавый по-прежнему несся куда-то, а не сидел совсем рядом, на лысой макушке вросшего в тело пустыни валуна, поджав под себя вторую ногу и бросая вызов здравому смыслу своей дурацкой позой.

– Привет, сестричка, – хихикнул Гермий.

Алкид согнул колени, отчего женское платье, в которое нарядила его Омфала, царица Меонии, задралось чуть ли не до пояса; и Лукавый снова хихикнул, косясь на обнажившиеся ляжки, густо поросшие жестким черным волосом.

– А тебе идет, – Гермий одобрительно оттопырил большой палец и склонил набок голову, украшенную фригийским колпачком с вислыми ослиными ушами.

Алкид перевернулся на бок и закрыл глаза.

– Клянусь папой, тебе идет! – не унимался Лукавый. – Замуж не собираешься?

– Собираюсь, – спокойно ответил Алкид.

– За кого?

– За тебя.

– За меня нельзя, – на полном серьезе заявил Гермий, словно задавшись целью подтвердить разные непристойные слухи, где Лукавому не всегда отводилась самая почетная роль. – За меня, братец, нельзя. Мы с тобой близкая родня по папе. У нас дети плохие получатся. Хуже Химеры. С твоим умом и моим характером. Такое потомство только в огонь – да и то не во всякий…

– Значит, останусь холостым, – подытожил Алкид и плюнул, не открывая глаз и не целясь специально, в сандалию Лукавого – но почти попав.

– Ну-ка, ляг со мной, дружок, – жмурясь, мурлыкнул Гермий на мотив модной тиринфской песенки, – ты божок и я божок, мы с тобой помнем лужок.

Потом поразмыслил и поправился:

– Я божок, ты – не божок.

– Ты плут и жох, – хмыкнул Алкид в бороду. – Чтоб тебе Гефест прижег…

Крылышки на Талариях Гермия затрепетали сильно-сильно, после чего он подобрал под себя и другую ногу.

– Папа волнуется, – совсем другим голосом бросил Лукавый. – Говорит: Гиганты на Флеграх зашевелились. Говорит: скоро, небось, сюда полезут.

– Пусть их лезут, – пожал плечами Алкид. – Мне-то что?

Гермий обличающе ткнул в его сторону пальцем.

– Тебе – что. Тебе как раз очень даже что. Понял?

– Нет. Вы меня в рабство продали. Ливийской ехидне. В ткачихи. За целых три таланта. А нам, ткачихам, ваши разборки вдоль хитона… Так что лети, голубок! Шевели крылышками и не мешай отдыхать после трудового дня.

Гермий, не меняя позы, плавно взмыл над валуном и поерзал, поудобнее устраиваясь в воздухе. Колпачок Лукавого съехал на ухо, фарос волнами стелился по ветру… залихватская ухмылка, пушистые девичьи ресницы, еле сдерживаемая порывистость во всем теле – и легкомысленное приятство общей картины портили только глаза.

Глаза змеи в кустах.

– Так нашему папе и передать? – без малейших признаков угрозы спросил Гермий; и всякий, неплохо знающий Лукавого, мигом почуял бы опасность.

– Так и передай.

– Нет уж, – с подозрительной ленцой пробормотал Лукавый, – не стану я, пожалуй, передавать. А слетаю-ка я лучше к девочкам. Или к мальчикам. Скажу папе – тени в Аид водил, надорвался на службе, вот и полетел в южную Этолию, Калидонскую охоту смотреть…

Лукавый замолчал, пристально глядя на ровно дышащего Алкида – словно ждал чего-то.

Не дождался.

– Вепрь у них в Калидоне объявился, – снова заговорил Гермий, – почище твоего Эриманфского! Жуть с клыками! Тебя нет – так они вепря всей Элладой ловить собрались… и святоша Пелей-Эакид там, и Мелеагр-Неуязвимый, и Амфиарай-прорицатель из Аргоса, и хлыщ Пиритой, и Аталанта-девственница; и старички-аргонавты в полном составе! Герой на герое!

Алкид почесал жилистую голень; подумал и почесал сильнее.

– Это точно, – безмятежно согласился он. – Начнут локтями толкаться, потом толпой сослепу сунутся, нашпигуют друг дружку дротиками, дождутся, пока вепрь со смеху подохнет, и станут спорить – кому шкура вонючая достанется.

– Так может, подсказать им что-нибудь? От имени раба Геракла?

– Подскажи. Пусть не напиваются перед облавой.

– И все?

– И все.

И, когда обиженный Гермий понесся к излучине мутного Кайстра, Алкид даже не приподнялся, чтобы проводить Лукавого взглядом.

Гермий трижды оборачивался, пока не убедился в этом.

Ификл ожидал Лукавого у виноградников.

– Ну как? – нетерпеливо спросил он, делая шаг навстречу Гермию.

Прежде чем ответить, юноша-бог перевел дыхание, отщипнул от грозди, которую Ификл держал в руке, сочную виноградину и отправил ее в рот.

– Потрясающе! – наконец выдохнул Гремий. – Я все ждал, когда же он возьмет меня за ногу и треснет затылком о валун! Все перепробовал: и по поводу женского платья прохаживался, и Гигантов приплел, и насчет нашего с ним общего папы вспомнил – три года назад он бы точно вспыхнул! – и про Калидонскую охоту… И так, и этак, по гордости топтался, на испуг брал, самолюбие грязью мазал – глухо! И глазом не ведет. А под конец вообще заснул. Как тебе это удалось, Ификл?

– Мне? – удивился Ификл. – Причем тут я?!

Менее всего он был расположен посвящать кого бы то ни было (пусть даже и Гермия) в подробности трехлетнего рабства Геракла. К счастью, Омфала Лидийская, севшая на трон Меонии вместо покойного мужа Тмола, оказалась женщиной весьма практичной и неглупой. И, надо сказать, она скрупулезно выполняла свои обязанности по договору, сводившиеся, в сущности, к одному: издеваться над Гераклом всеми возможными и невозможными способами (кроме членовредительства). Иногда Ификлу казалось, что бывший супруг Омфалы, Тмол Танталид, умер с радостью – настолько неистощимой в этой области была царица. Весь первый год рабства приходилось внимательнейшим образом следить за Алкидом, боясь, что тот не выдержит и сорвется, натворив бед. К середине второго года Омфала ночью (Ификлу приходилось отрабатывать Геракловы долги не только усмиряя окрестную разбойничью братию) призналась, что ей становится все труднее придумывать оскорбления, способные вывести Алкида из себя: тот, смеясь, неделями просиживал за ткацким челноком, словно задавшись целью выткать идеально гладкое полотно, с интересом слушал самые гнусные измышления насчет своих подвигов, от первого до двенадцатого и наоборот; увлеченно обсуждал с другими рабынями состав ароматических мазей и притираний для кожи лица, а на Омфалу, вырядившуюся в его знаменитую львиную шкуру, взирал более чем равнодушно.