Железный Густав - Ганс Фаллада

— Как? — вспыхнула Ирма. — Пятьдесят с лишним марок за эту дрянь?

— Опомнись! Что говоришь! Ведь это же радио! Музыка — прямо по воздуху и даже через стены!

— Вздор! Купил бы лучше порядочный граммофон и парочку пластинок.От этой штуки только трескотня в ушах! Вагнер, говоришь? А это был вовсе Штраус! «Вальс-сновиденье!» А может быть, Легар?

— Это была увертюра к «Тангейзеру»!

— Я слышала — вот как тебя слышу! Оно пело: «Ведь я только плечико ей поцеловал…»

— А это и вовсе из «Летучей мыши»…

— Так я же тебе все время долблю — Штраус! При чем тут Вагнер? И за что тебя уволили?

— За недостатком работы! Сегодня сократили сто человек. Это у них называется сокращение — тоже мне, изобрели словечко! Доложу я тебе, Ирма, был там один человек из отдела фондов, в годах уже — он прямо, рыдал, как ребенок… Боится, что больше не найдет работы. И ему действительно туго придется, он уже старый…

— А ты?

— Я? Уж я-то всегда найду работу. Ведь я молод! И работы не боюсь. Такого, как я, везде возьмут. Ах, Ирма, да перестань ты дуться! Прежде всего поедем к Тутти… А потом…

— Что потом?

— Все устроится, Ирма, увидишь, собери-ка поесть, да только потише, а я постараюсь наладить эту штуку. Нет, ведь это чудо какое-то — музыка, и прямо из воздуха. Маркони — слыхала?.. Ах, дружище Ирма, по правде говоря, я ужасно рад отпуску и радио!

— И без работы…

— Будет у меня работа!

— Что верно, то верно, работы ты не боишься. А поездке на Хиддензее я тоже ужасно рада! Авось все устроится!

Время твердовалютных туристов миновало, папаше Хакендалю уже не посчастливится встретить блаженно-пьяного американца; с тех пор как марка стала устойчивой и жизнь в Германии уже не привлекала своей дешевизной, с тех пор как целые застроенные кварталы не продавались больше по цене, равной месячному доходу, а на чаевые нельзя было купить шубу, — Берлин опустел. Германия была предоставлена самой себе, за границей ею больше не интересовались. Пусть они там варятся в собственном соку, пусть тешатся вечными сварами между рейхом и землями, между Баварией и Пруссией, рейхсвером и — рейхсвером. Пусть спорят, как удовлетворить претензии княжеских фамилий или какой предпочесть общегерманский флаг, — лишь бы платили! Это — наряду с полным разоружением — был единственный вопрос, интересовавший теперь заграницу.

Густав же Хакендаль, когда он рано поутру трусил по Кайзер-аллее, направляясь к вокзалу Цоо, интересовался лишь одним вопросом: будет ли у него сегодня седок? Бывали дни, когда ему ничего не перепадало, скверные дни, черные дни. Когда он день-деньской простаивал перед вокзалом с той стороны, откуда прибывают поезда, наблюдая, как подкатывают и укатывают такси, и ни один носильщик не кричал: «А ну, такси первого класса на подковах! Здорово. Юстав! Как жизнь? Хватит ли у твоего Вороного пороху для небольшой прогулки к черту на рога?»

Если разобраться, то и для водителей такси настали плохие времена. И Хакендаль это понимал. Он и в этом отношении изменился. Он больше не презирал шоферов, напротив, вступал с ними в разговоры, понимая, что это такие же люди, как он, и у них те же заботы.

— Вам-то что, — говаривал он. — Ваш конь, когда не работает, по крайней мере, жрать не просит.

— Ну, а налоги, Густав! — вздыхали те. — Ты забываешь налоги! Автомобильный, промысловый, а заработал ты или нет — никого не касается…

— Так промысловый же и я плачу, — отзывался Хакендаль.

— Да что ты брешешь? Что ты брешешь, дружище? Каких-нибудь пять рябчиков? Тогда как мы…

Нет, им тоже не позавидуешь! Лишь бы самому перепала стоящая ездка! Но с этим день ото дня становилось все хуже! Одно время выручала доставка на дом купленных товаров. Да, было время, когда хакендалевская пролетка первого класса конкурировала с Берлинской экспедиционной конторой. На исходе дня, перед закрытием почты, и до того, как уходили на запад курьерские поезда, прибегали сломя голову рассыльные:

— Юстав, как ты нынче, не возражаешь чуток подсобить? За кружку пива и стаканчик водки?

— Сделаю! Все сделаю! Но хоть бы вы, братцы, не откладывали до последней минуты! Опять пойдет гонка!

— Ладно, Юстав, не ворчи! Твой «форвертс» и не такие ставил рекорды! Значит, договорились!

И вот из магазина выносили бесчисленные свертки и нагружали пролетку до краев, так что рассыльному приходилось забираться к Густаву на козлы. Или же множество, посылок — к великому неудовольствию почтовых чиновников, их доставляли к самому закрытию, — или особо срочные отправления.

— Нам надо захватить курьерский на Кельн, так и знай, Юстав! А не то мне немедленный расчет. Ну-ка, дай Блюхеру жизни!

Эти поездки особенно нравились Густаву. Молодые конторщики — приятные седоки, язык у них хорошо подвешен, они острят напропалую, несмотря на собственные горести, с удовольствием смеются чужой шутке, да и платят не скупясь.

Далеко, в недосягаемую даль, отошло время, когда Густав Хакендаль при первоклассном снаряжении возил в Шарите медицинских советников и профессоров. Смехота, как вспомнишь, ведь как людям жилось, а их еще грызла забота о завтрашнем дне!

А потом пришло время, когда и эти поездки стали несбыточным сном. Постепенно и эта работа — пес ее возьми! — сошла на нет. Иной раз, когда Густав не спеша колесил по Берлину, по его выражению, рыбку ловил, встречался ему ненароком знакомый рассыльный. Он толкал перед собой двухколесную тележку, где лежало несколько считанных свертков, а то и вовсе тащил свою поклажу под мышкой.

— Ну, Эрвин, как дела? Что это тебя не видно? Или возить стало нечего?

— Чего захотел — возить! Да ты в своем уме, Юстав? Кто теперь что возит? Это на нас воду возят! У хозяина одна песня: «Свернуть штаты, уменьшить расходы, сократиться!» Мне уже объявлено: к первому — катись колбасой!..

Скверные новости, печальные новости, а там — и вовсе никаких новостей! Железный Густав перестал встречать своих приятелей, конторских рассыльных, в их неимоверно светлых и неимоверно широких брюках «шимми», с заглаженной острейшей складкой — они исчезли, растворились в воздухе, будто их и не бывало.

Старику Густаву порой представлялось, что он и впрямь стар, как мир, что со своей пролеткой и лошадью он точно выходец, с другого, давно канувшего света, что он всё и всех пережил. Случалось, носильщики уже посылали к нему приезжих — пусть порасскажет, как все выглядело в Берлине лет двадцать — тридцать назад, когда строили собор кайзера Вильгельма, когда Курфюрстендамм[19] называли WW[20], что означает Дикий Запад, а Хундекеле было местом загородных пикников — туда ездили на линейках и еле успевали обернуться за день, — а также о том, как его Сивка бежала наперегонки с автомобилем…

— Вот так-то, — заканчивал он свой рассказ, — все тогда было другое, все с тех пор так изменилось, что и узнать нельзя. И только я все тот же, потому что я железный. Недаром меня зовут Железный Густав!

Но в том-то и дело, что и он изменился. Ничто не стоит на месте — чудес не бывает! И он плыл в потоке своего времени, был частицею своего народа. И он был подвластен тому, что переживал его народ, и ему приходилось жить дальше. С неизменной мыслью о матери, поджидающей дома в вечном страхе, увы — в неизбывном страхе. Когда он сидел на козлах и ждал, вернее, ничего не ждал, а клевал носом, он часто думал о матери, поджидающей его дома. Случись ему запоздниться, она хоть и ложилась в постель, да все равно не засыпала, пока он не приходил домой.

Тогда она поднимала голову и говорила со страхом:

— Что скажешь, отец?

— Добрый вечер, мать! Ну как ты тут прыгаешь?

— Принес что, отец?

— Нет, нынче не повезло, мать! Да не горюй, завтра повезет вдвое!

— Ах, отец!

Было невыносимо тяжело признаваться, что он вернулся домой с пустыми руками. Кабы не мать, думал Хакендаль, много ли ему нужно! Краюхи хлеба, да ломтика шпика, да кружки кофе вполне бы хватило, лишь бы Вороной получил свой паек… А мать — она как ребенок, ей кажется, человеку и помереть недолго, если он хоть раз в день не поест горячего…

Поэтому, когда выпадала удача, он придерживал часть денег, чтоб было чем порадовать ее и завтра. Поэтому непрестанно прикидывал в уме, как бы исхитриться побольше заработать, и не успокаивался, не разленивался, не закисал. Пожалуй, было даже полезно, что у него под боком вечно стонущая мать — ведь столько людей нынче пало духом, махнуло на себя рукой: стоит ли тянуться и ломать голову, все равно толку не будет…

Хакендаль же не пал духом, он все еще пытался что-то придумать. Если нельзя рассчитывать на туристов, если с доставками дело провалилось, авось что выйдет с ночной работой. Он должен как-то извернуться, что-то должен придумать, чтобы приносить матери эти гроши!