Путь Базилио - Михаил Харитонов

Буратина невольно вздрогнул. Фингал это заметил и посмотрел на него как сыч на полёвку.

— И Роб Склифосовский, — представил доктор спаниеля. — Техник. Мы с ним шарманку чинили-чинили…

Тут Буратине внезапно и сильно поплохело. Чтобы не упасть, он опёрся руками о стол. Тот перекосился. Стаканы и бутылки зацвокали, целуясь друг с другом.

— Э, да тебе полечиться надо, — озабоченно сказал Карло, плеснул из канистры в подвернувшуюся под руку кювету и дал сыну.

То было ледяное тёмное пиво. Буратина, счастливо мыча, всосал его в три хлюпа.

— Simila similibus curantur, — сумничал доктор Коллоди, жуя плов. — Да ты жри, чего ждёшь-то?

Буратина не заставил себя упрашивать и тут же набил рот душистым рисом. Скарятин, увидев это, засунул морду прямо в таз и от души хапнул. Щёлкнул клюв Фингала. Галантный спаниель нашёл на столе пустую чашку Петри, наполнил её пловом и предложил овце. Та церемонно взяла её пушистыми, словно в белых перчатках, пальчиками.

— Слушай сюда, чучело-бамбучило, — снизошёл доктор Коллоди до объяснений. — Был научный совет. На котором мне вернули лабораторию. Секвенсор починили. А наш старый знакомый Джузеппе Сизый Нос оказался саботажником. И шпионом.

— Й-й-й… йык! — Буратину от удивления заклинило на икотке. Джузеппе он отлично помнил по вольеру, не раз огребал от него пиздюлей с волосянкой. Но чтобы Сизый Нос оказался вот прямо-таки шпионом — ну нет, ну такого злодейства наивный доширак всё-таки не ожидал.

— Э, только на стол не блевать! — доктор понял судороги буратиньего тела по-своему.

Фингал, не вставая с автоклава, вытянул рукокрыль — оказавшуюся неожиданно длинной — и чкнул деревяшкина длинным пальцем промеж лопаток. Тычок был слабенький, но икотка отпустила.

— С-спасидо, — выговорил с трудом Буратина, подбирая челюсть. — А чей он шпион? — тут же залюбопытничал он.

— Пока неизвестно, — вздохнул доктор Коллоди. — Пусть в этом безопасники разбираются. Главное — что теперь всё направление моё. Я так понял, Семнадцать Дюймов не прочь отдать мне всё, что осталось от джузеппиных разработок. Так что у нас сегодня, считай, пятница. Разгоняемся. А завтра будем гудеть уже по полной. Всем коллективом, — пообещал он.

— Хорошо-то как, — честно сказал бамбук, в очередной раз набивая рот.

— Да уж поди плохо. Жуй-жуй, глотай. Смотри только не лопни.

Воцарилось молчание: все жевали, глотали, отдувались, рыгали, тянулись за новой порцией. Пили в основном красное, за исключением Скарятина, который увлёкся пивасом. Склифосовский чуть не подавился сливовой косточкой, но Фингал адресно тюкнул его клювом промеж лопаток и косточка выскочила. Долли первой оторвалась от еды, вернула себе балалайку и запела заветное Круга Песнопений Вороваек.

Буратина расслабился. Ему было тепло внутри и снаружи, жизнь казалась волшебной, окружающие — милыми друзьями. Единственное, что мешало полностью отдаться моменту — темнота в памяти: он начисто забыл, что было вчера ночью. Все воспоминания как джигурда вытоптала. Остались лишь какие-то невнятно-плывкие образы, тени теней — порождённые, скорее всего, хмелем и сбоящей ассоциативкой.

— Понюхай попку носиком, прикинься, киса, пёсиком, — выводила овечка святое караоке. В голосе её недоставало пафоса.

— Гм, а где твой чудесный нос? — поинтересовался доктор у сынули.

Буратина скосил глаза и не увидел верной своей пики. Ощупал лицо и убедился, что носа действительно не было: на его месте зияла дыра с острыми краями. В задумчивости он засунул в дыру палец, поковырялся в пазухах и вытащил на свет сизо-бурую, набухшую от крови соплю. Судя по оттенку крови, носа он лишился как минимум пару часов назад — а то и все четыре. Деревяшкин решил, что обломался по пьяни, чем и поделился с папой.

— Ничего, до апреля отрастёт, — обнадёжил доктор Коллоди. — Кстати, хорошая настоечка у тебя получилась, я даже не ожидал, — он показал на автоклав. — Уж извини, я за тобой допил, когда пришёл. Интересный ореховый привкус. И аромат тоже необычный. Пожалуй, надо будет развернуть производство… назовём буратиновкой. Как тебе?

Тут осоловевший от обильной еды и выпивки Скарятин внезапно и мощно застонал, схватился за живот и вскочил с места.

Доктор тоже вскочил и быстро открыл дверь — ещё был шанс, что коняка донесёт своё добро до улицы. На местную сантехнику надежды не было никакой: ветхую канализационную трубу рассчитанную на хомосапых, обильная конская выдача забила бы всерьёз и надолго.

— Н-не… м-могу… — конь взвыл белухой, метнулся в угол и замер, растопырившись.

Спаниель демонстративно зажал нос. Овца, наоборот, посмотрела на коняку испуганно и виновато. Коллоди раздосадованно развёл руками.

— Ну вот, — пробормотал он, — только нормально сели…

«Бум-бум-бум-бултых!» — загрохотало что-то глубоко внизу.

Коллоди с недоумением повернул голову. Стонущий конь горбился на карачках и сыпал катыхами — которые, похоже, куда-то проваливались.

— Ничего не понимаю, — пробормотал Коллоди. — Там же решётка.

Не дожидаясь, пока коняка опростается, доктор подошёл и заглянул ему прямо под задницу.

— Вот что, — сказал доктор, выпрямившись. — Я тут есть не буду. Обосрал нам Скарятин всю вечерушку.

Конь виновато ржнул.

— Ладно, Дочь с тобою, — вздохнул доктор. — В лазарет, быстро. Мало ли что у тебя с желудком. Склифосовский, беги в первый корпус, возьми двух черепах и лемура и распорядись от моего имени: пусть идут сюда быстро. Остальные — в корпус В на четвёртый этаж, там и продолжим наше интимное суарэ. Идите сейчас, нечего дерьмо нюхать. Я тут пока приберусь и проветрю.

Буратина посмотрел на доктора с удивлением: он не ожидал от него такой заботы о друзьях. Однако никакого желания спорить у него не возникло: перспектива продолжения банкета была слишком соблазнительной. Зато овца начала просить остаться — помогать. Доктор неожиданно рассердился и чуть ли не пинками выгнал девушку из комнаты.

Наконец, компания покинула лабораторию. Остался только доктор.

Повёл он себя довольно странно. Сначала запер дверь, потом её подёргал, проверяя, хорошо ли заперто. Потом проверил зашурупленное окно: пластик вроде бы держался крепко. Взял фонарик, встал на колени и проверил канализационный люк, светя вниз. Потом долго, внимательно осматривал то, что осталось от решётки. Прикрыл это место коробкой. Постоял у окна. Постоял у двери, прислушиваясь.

Наконец, Карло тряхнул седыми кудрями, как будто решаясь на что-то неприятное, но сугубо нужное. Подошёл к стене с голограммой.

— Симлах бенцарон дашин элох, — сказал он по-людски.