Анна Каренина. Черновые редакции и варианты - Лев Толстой

— Я усталъ? Никогда еще не уставалъ. Давайте не спать. Что за ночь! Пойдемте гулять. — Онъ взглянулъ на дѣвочку. — Давайте пойдемъ.

— О, въ этомъ мы увѣрены, что ты можешь не спать и другимъ не давать. А я пойду, — сказала Долли.

— Ну, посиди, Долинька. Я тебѣ еще сколько разскажу.

— Вѣрно, нечего.

— Ну, такъ ѣдемъ завтра. Ты меня не буди.

— Я разбужу. Въ два? Ахъ, да, ну что, вы видѣлись съ Анна? — спросилъ онъ вдругъ. — Вѣдь она въ 20 верстахъ отъ васъ. Я непремѣнно съѣзжу.

— С M-me Карениной? — сказала старая княгиня.

— Т. е. съ Удашевой, — поправилъ онъ.

— Ну тамъ какъ хочешь, только я думаю, что моимъ дочерямъ не зачѣмъ съ ней видѣться.

— Отчего же?

— А оттого, что она поставила себя въ такое положеніе, въ которомъ избѣгаютъ знакомства. И это выдумала не я, а свѣтъ. Ея никто не видитъ и не принимаетъ, и мы....

— Да отчего жъ никто? Вотъ вы все такъ, маменька. Ну что тутъ, какіе хитрости и тонкости. Ея принимали вездѣ какъ Каренину, а теперь она Удашева, и всѣ будутъ принимать.

— Ну, это мы еще увидимъ.

— Да, вотъ увидите.[1630] Они не хотѣли до сихъ поръ быть въ свѣтѣ. А посмотрите, Удашевы поѣдутъ въ Петербургъ, и всѣ къ нимъ поѣдутъ и будутъ принимать.

— Не думаю. Старуха Удашева видѣть не хочетъ сына, и ужъ одно это, что она поставила сына противъ матери.

— Совсѣмъ не думала возстановлять. А кто же угодитъ московской Грибоѣдовской старухѣ?

И Алабинъ обратился за подтвержденіемъ къ Ордынцеву и Кити. Мнѣніе жены его не интересовало.

— Я не поѣду, — сказалъ Ордынцевъ. — А жена какъ хочетъ.

Онъ не смотрѣлъ на жену, говоря это. Онъ зналъ, что въ ея душѣ должна была быть сложная борьба чувствъ относительно этаго. Онъ зналъ, что она не могла простить Аннѣ то, что тогда она отняла у нея жениха и побѣдила ее. Онъ зналъ, что женщины никогда не прощаютъ этаго, и онъ не ошибался. Онъ думалъ еще, что мысль о близости этаго человѣка, воспоминаніе прежняго волнуетъ ее. И въ этомъ онъ ошибался. Человѣка этаго не существовало для нея, и она была такъ равнодушна къ нему, что она даже не помнила его, не могла живо представить себѣ его: онъ не существовалъ для нея. Еще онъ думалъ, глядя на мертвенное и строгое выраженіе, установившееся на ея лицѣ, что она думаетъ о томъ, какъ онъ понимаетъ теперь ея чувства, и въ этомъ онъ ошибался. Она ни о чемъ другомъ не думала въ эту минуту, какъ только о томъ, зачѣмъ эта дурная (она считала ее дурной женщиной, и въ этомъ они часто спорили съ сестрой, считавшей ее очень хорошей женщиной) — эта дурная женщина и прежде и теперь встрѣчается ей на дорогѣ и разстраиваетъ ея жизнь. И она была зла и холодна.

— Я? — сказала она. — Зачѣмъ я поѣду? Не мнѣ рѣшать эти вопросы: почтенная ли она женщина или нѣтъ. Но главное, что эти вопросы меня вовсе не интересуютъ. И мы съ Мишей давно ужъ держимся того правила, чтобы не имѣть географическихъ знакомствъ. Чтожъ, что они живутъ близко. Они не нашего круга, какъ М-me Фуксъ; а та, хоть и за 300 верстъ, — нашего круга, и мы къ нимъ поѣдемъ и они къ намъ.

— Да, да поѣдемъ завтра, поѣдемъ Корушка, — заговорилъ Ордынцевъ, довольный отвѣтомъ жены и лаская подошедшую къ нему собаку, взвизгивавшую жалостно и нѣжно отъ ласки хозяина.

— Да избави меня Богъ сестрой производить раздоръ, — сказалъ Степанъ Аркадьичъ съ доброй улыбкой.

— Я съѣзжу къ ней, потому что люблю ее, а не только другимъ не совѣтую, и женѣ предоставляю дѣлать, какъ она хочетъ.

— Я давно хотѣла и поѣду, — сказала Долли. — Мнѣ ее жалко, и я знаю ее. Она прекрасная женщина. Я поѣду одна, когда ты уѣдешь на охоту. И никого этимъ не стѣсню. И даже лучше безъ тебя, Стива. Вотъ какъ ты будешь на охотѣ.

— Вотъ разсудила моя умница, — и онъ покровительственно потрепалъ ее по плечу.

—————

5

На зарѣ телѣжка стояла у подъѣзда, и Кора, навизжавшись, напрыгавшись, уже сидѣла въ ней дожидаясь. Степанъ Аркадьичъ въ большихъ новыхъ сапогахъ, доходившихъ до половины толстыхъ ляжекъ, въ зеленой блузѣ съ игрушечкой ружьемъ и отрепанной пуховой шляпѣ стоялъ на крыльцѣ улыбаясь, съ сигарой во рту, и отбиваясь отъ половопѣгаго сетера Крака, который вился около него и, вскидывая лапы на плечи, цѣплялся за дробовикъ;[1631] Ордынцевъ тоже въ охотничьемъ забѣжалъ еще разъ къ проснувшейся женѣ.

Когда онъ вышелъ и сѣлъ въ телѣжку, взявъ возжи и сдерживая игравшую рыжую пристяжную, онъ весь, какъ всегда, отдался чувству и дѣлу предстоящей охоты и не безъ страха и соревнованія поглядывалъ на Алабина, извѣстнаго сильнаго стрѣлка. Онъ боялся и не найти довольно и того, чтобы его Кракъ не оказался лучше Коры, и того, главное, чтобы Алабинъ не обстрѣлялъ его. Кромѣ того, его телѣжка, имъ выдуманная, лошади — все это занимало его, и на все онъ желалъ знать мнѣніе и одобреніе Алабина. Но Алабинъ, какъ и во всемъ въ жизни, самъ ничего не устроившій трудомъ, любилъ и цѣнилъ все хорошее, но такъ, какъ рыба воду въ[1632] прудѣ. Разумѣется, вода хороша, но могла бы быть почище и лучше бы, еще побольше. Но Ордынцеву и его холодное одобреніе было пріятно.

— Вотъ эта своего завода, полукровная — видишь. А это я придумалъ мѣсто и для собакъ. Кора сюда! — Кора вскочила.

— А чтожъ, сюда не зайдемъ? — сказалъ Степанъ Аркадьичъ, указывая на низъ съ кочками около рѣки, выбитый скотиной между двумя лугами не кошенными, съ сѣрымъ сплошнымъ ковромъ махалокъ созрѣвшаго покоса.

— Нѣтъ, — выбитъ и не кошенъ. А вонъ тамъ затонъ. Можно зайти. Тамъ скошено, и на рядахъ дупеля могутъ быть.

Они зашли, дупель вылетѣлъ голубов[атый], перелетѣлъ изъ подъ ноги съ выпуклымъ трескомъ крыльевъ. Ястребъ вьется. И наконецъ бекасиное болото. Лакей Красовскаго. Жаръ ружья, горнъ[?]. Алабинъ, покачивая, лѣпитъ. Тучи бекасовъ, Голодъ, яйца[?]. Легли отдохнуть, разговоръ о супружествѣ.

6.

[1633]Степанъ Аркадьичъ, прихрамывая на лѣвую ногу, съ полной сумой (14 штукъ) пошелъ съ болота. Кракъ, весь черный и вонючій отъ болотной тины, ужъ рысью бѣжалъ передъ нимъ. Ордынцевъ, разгорячившись, дѣлалъ промахъ за промахомъ, кричалъ на собаку, которая тоже горячилась и, утопая по щиколотку въ ржавчинѣ, лазилъ по болоту (у него было только 5 штукъ).

— Миша! пойдемъ, — кричалъ ему Алабинъ, и тутъ же изъ подъ него на сухомъ мѣстѣ взвился прелестный бекасъ. Онъ неторопливо повернулся, ударилъ, и Ордынцевъ видѣлъ, какъ свалился комочкомъ, и Кракъ бросился къ нему.

— Это несчастіе, — говорилъ Ордынцевъ и опять лѣзъ къ тому мѣсту, куда пересѣли 3 бекаса; но напуганные, чмокнувъ, одинъ и всѣ взвились. Пафъ, пафъ, а изъ подъ ногъ еще одинъ. Онъ сталъ заряжать и чуть не обжегся, такъ горячи были стволы. Потъ лился ручьемъ и освѣжал. Солнце стояло въ зенитѣ и пекло. Кора стояла у ногъ, махая хвостомъ и готовая къ новымъ трудамъ. Онъ тронулся: каблукъ, вытаскиваемый изъ ржавчины, чмокнулъ. Онъ схватился за ружье, думая, что бекасъ. «Нечего дѣлать, надо на отдыхъ».

Когда онъ вернулся, съ трудомъ таща ноги въ сапогахъ, облѣпившихся грязью, тѣ 500 шаговъ, которые надо было пройти до избы Финогеныча, безъ надежды на дупелей, показались ему тяжелѣй всей ходьбы дня.

Когда онъ пришелъ, Степанъ Аркадьичъ сидѣлъ на стулѣ красный, съ прищемившими задъ дощечками, и Финогенычъ тянулъ съ него сапоги. Другая нога, мокрая, съ сѣрыми складками и кружками прилипшей болотной травы. Онъ былъ веселъ и свѣжъ. Обмылъ ноги, все перемѣнилъ и уже шутилъ съ 16-ти лѣтъ дочерью Финогеныча[1634].

Ордынцевъ, мрачный, не говоря, снялъ сапоги и побѣжалъ купаться. Выкупавшись и освѣживъ свое атлетическое тѣло, онъ вернулся, и вся мрачность пропала. Они взялись за завтракъ. Жареная курица, которую рвали руками, яйца, хлѣбъ, соль, водка — все это вкусное, охотничьимъ особеннымъ вкусомъ. Только что они улеглись съ папиросами и начали разговоръ о новомъ заводѣ, какъ пришли мужики, и Ордынцевъ вышелъ къ нимъ, а Алабинъ заснулъ сладкимъ сномъ. Ордынцевъ часа три проговорилъ и вернулся довольный. «Отлично устроилъ, это лучшіе арендаторы. Ну, чаю». Алабинъ проснулся и началъ хвалить дѣвочку, сравнивая ее съ только что вылущеннымъ задкомъ орѣшка.

— Я не понимаю, — сказалъ Ордынцевъ, — какъ лишать себя главнаго счастья супружества — этаго спокойствiя къ женшинамъ. Я свѣтъ узналъ... Я... — и онъ началъ длинно описывать прежнее состояніе и теперешнее.

— А я не понимаю, какъ лишать себя поэзіи женщинъ. Безъ этаго нѣтъ жизни. И я знаю, ты думаешь, что это для семьи? Нисколько. Только не въ домѣ. Я знаю, я имѣю вины, но не это. И помни, надо тебѣ сказать, что это удивительная женщина, моя жена[1635].

И онъ сдѣлалъ свою profession de foi.[1636] Ордынцевъ разсказалъ свое удивленье передъ мiромъ женщинъ, ихъ раcположеніемъ духа, и то, что ссоры между имъ и женой быть не можетъ и что если бы была ссора, онъ бы счелъ себя погибшимъ.