Тузы за границей - Гейл Герстнер-Миллер

Но Джек Браун, нахмурясь, смотрел мимо нее в вестибюль отеля. Он начал заполняться крепкими и решительными молодыми мужчинами в костюмах. Один из них вошел в бар, пристально посмотрел на Брауна, сверился с листком бумаги, который держал в руке.

– Герр Браун?

– Да, это я. Чем могу служить?

– Я из берлинской Landespolizei[92]. К сожалению, я вынужден просить вас не выходить за пределы отеля.

Браун выпятил челюсть.

– С чего бы это?

– Сенатор Хартманн похищен.

Эллен Хартманн осторожно, словно стеклянную, прикрыла дверь и повернулась к ней спиной. Цветущие виноградные лозы на ковре, казалось, обвивались вокруг ее щиколоток, когда она прошла по комнате и присела на кровать.

Ее глаза были сухи. Их щипало, но они были сухи. Она еле заметно улыбнулась. Ей нелегко было дать выход своим чувствам. Она так давно привыкла сдерживаться перед камерами. И Грег…

«Я знаю, что он собой представляет. Но он – все, что у меня есть».

Она взяла с прикроватного столика носовой платок и принялась методично рвать его на кусочки.

– Добро пожаловать в cтрану живых, сенатор. По крайней мере, на время.

Сознание медленно вернулось к Хартманну. Во рту стоял металлический привкус, в ушах звенело. Правое плечо саднило, как от солнечного ожога. Кто-то мурлыкал знакомый мотивчик. Бубнило радио.

Глаза увидели темноту. Его кольнул привычный страх слепоты, потом что-то прижалось к глазным яблокам, сзади появилось тянущее ощущение, и он догадался, что на глазах у него повязка, для верности замотанная липкой лентой. Запястья у него были связаны за спинкой деревянного стула.

После осознания, что он пленник, самым тяжелым открытием стали запахи: пот, жир, плесень, пыль, влажная ткань, незнакомые специи, застарелая моча и свежая оружейная смазка.

Он разложил все эти впечатления по полочкам, прежде чем позволить себе узнать этот скрипучий голос.

– Том Миллер, – произнес он. – Жаль, не могу сказать, что рад нашей встрече.

– О да, сенатор. Зато я могу. – Злорадство Гимли обдавало его, как и зловонное дыхание – зубная паста и лосьон для рта принадлежали миру натуралов. – Я мог бы еще добавить, что вы не представляете, как долго я дожидался этого момента, но вы, разумеется, представляете. Кому, как не вам, это знать.

– Раз уж мы с вами так хорошо знаем друг друга, почему бы вам не развязать мне глаза, Том?

Он говорил и одновременно пытался прощупать его своей силой. Последний физический контакт с карликом имел место десять лет назад, но он не думал, чтобы единожды созданная связь со временем ухудшалась. Утрата власти страшила Кукольника больше всего на свете, за исключением разоблачения; а разоблачение само по себе значило окончательную и бесповоротную потерю силы. Если бы Хартманну удалось снова закинуть свои крючки в душу Гимли, он мог бы по крайней мере сдержать панику, которая бурлила, словно расплавленная магма, где-то в горле.

– Гимли! – выкрикнул карлик. Его слюна забрызгала Хартманну губы и щеки.

Грег мгновенно потерял связь. Кукольник отступил. На миг он ощутил ненависть, пылавшую, словно раскаленный провод. Он подозревает!

Под этой ненавистью, под сознательным слоем разума крылась уверенность, что в Греге Хартманне есть что-то, не вписывающееся в рамки обыденности, что-то, неотделимо связанное с кровавыми беспорядками джокертаунских восстаний. Гимли не туз, сенатор был уверен в этом. Но присущая ему болезненная подозрительность сама по себе была чем-то вроде шестого чувства.

Впервые за всю свою жизнь Кукольник столкнулся с возможностью лишиться своей марионетки.

Хартманн чувствовал, что побледнел и вздрогнул, но, к счастью, такую реакцию вполне можно было объяснить реакцией на плевок.

– Гимли, – еще раз повторил карлик. – Так меня зовут. А повязка останется на глазах, сенатор. Вы знаете меня, но этого нельзя сказать обо всех остальных. И им хотелось бы, чтобы впредь все оставалось так же.

– Все равно ничего не получится. Думаете, лыжная маска скроет джокера с мохнатой мордой? Я… то есть, если кто-нибудь видел, как вы увозили меня, они без труда опознают вас и вашу шайку.

«Моя разговорчивость неуместна, – запоздало сообразил он. – Не хотелось бы, чтобы Миллер задумывался над тем, что я мог разглядеть и некоторых из его сообщников».

То, чем его вырубили, похоже, основательно шарахнуло ему по мозгам – что-то вроде электрошока. Давно, еще в шестидесятых, он недолго участвовал в «рейсах свободы»[93] – это было очень в духе многообещающей программы Кеннеди «Новые рубежи», – и всегда была ненависть, хмельная, словно вино, всегда была возможность восхитительного насилия, багрянец и индиго. Но во время марша протеста в Сельме какой-то тупой южанин из национальной гвардии ткнул его электрошокером; этот опыт, по его мнению, оказался слишком личным, и он поспешно уехал на север. Но те давние ощущения были в точности такие, как в лимузине.

– Да ну, почему бы не снять с него повязку? – сказал скрипучий баритон по-английски, с заметным акцентом. – Скоро о нас узнает весь мир.

– Ну ладно, – ответил Гимли.

Кукольник ощущал его возмущение даже на расстоянии. Том Миллер был вынужден делить с кем-то сцену, а это ему не нравилось. Сквозь бурление зарождающейся паники начали пробиваться пузырьки интереса.

Хартманн услышал скрип шагов по полу. Кто-то затеребил повязку, чертыхнулся, и он невольно ахнул, когда липкую ленту дернули и она неохотно отстала от его волос и кожи.

Первое, что он увидел, было лицо Гимли. Оно все так же походило на торбу, набитую гнилыми яблоками. Торжествующее выражение нисколько не улучшало впечатления. Грег отвел взгляд от карлика и осмотрел комнату.

Они находились в убогой тесной квартирке, неотличимой от миллионов убогих тесных квартирок в любом другом уголке мира. Грязный деревянный пол, полосатые обои в пятнах… По разбросанному повсюду хрусткому и шелестящему мусору Хартманн сделал вывод, что квартира заброшена. И все же в треснувшем шаре люстры на потолке горела лампочка, и он ощущал, что радиатор с гудением гоняет слишком жаркий воздух, как все радиаторы в Германии, пока не наступает июнь.

Он вполне мог находиться в Восточном секторе Берлина – нечего сказать, веселая перспектива. С другой стороны, ему уже приходилось бывать в немецких домах. Здесь пахло как-то не так.

В комнате находились еще трое явных джокеров: один был закутан с головы до ног в пыльную рясу с капюшоном, другого покрывал желтоватый хитин в крошечных красных пупырышках, и еще тот мохнатый, который находился тогда рядом с фургоном. Три молодых натурала на их фоне казались вызывающе нормальными.