Мольер - Жорж Бордонов

Арманда — достойная дочь своей матери. Она увлечена философией и презирает «материю и чувственное тело»:

«О мысли низменной ваш говорит ответ.Каким ничтожеством вы в мире слыть хотите,Чтоб замыкаться так в своем семейном быте!»

Но Генриетта достаточно проницательна, чтобы разгадать тайные побуждения сестры. Арманда сама влюблена в Клитандра, но отпугнула его своей надменностью и ужимками (надо полагать, желая заставить его попутешествовать по Стране Нежности). Тогда Клитандр перенес свою любовь на Генриетту, которая ему гораздо ближе. Ревнивая Арманда пытается разлучить сестру с Клитандром. Философия дает ей лишь минутную отдушину для чувств, которые она в себе подавляет. Она слепо подражает матери и тетке — ее собственный ум под поверхностным слоем разрозненных и плохо усвоенных сведений остается нетронутым.

Генриетта договаривается с Клитандром, как действовать дальше, упрашивая его быть снисходительным к бредням Филаминты и Белизы. Клитандр хочет начать с тетки, чтобы привлечь ее на свою сторону. Белиза — старая дева весьма распространенного типа. Она воображает, что все мужчины вожделеют к ее прелестям и ей приходится оборонять свою невинность от бесконечных посягательств; она постоянно разыгрывает роман в духе мадемуазель до Скюдери. Клитандр признается ей в своей страсти к Генриетте. Старая чудачка ни минуты не сомневается, что это только искусная уловка, чтобы скрыть другую страсть. Такой остроумный прием приводит ее в восторг, она ничего подобного не читала в романах. Как ни отнекивается Клитандр, ее не собьешь: это к ней обращены все нежные слова, это по ней томится молодой человек. Ее братья, Арист и Кризаль, говорят о браке между Клитандром и Генриеттой. Белиза подслушивает их беседу и, на верху блаженства, открывает им тайну Клитандра. У него совсем не Генриетта на уме. Генриетта для него только «игрушка», «предлог»… Братья пытаются ее урезонить:

«Химерам вы, сестра, давайте меньше веры».

Она только раздражается:

«Химеры! Значит, я химерами полна?Химеры! От химер лечиться я должна?Химерам этим всем я радуюсь без меры,Да мне и невдомек, что у меня химеры!»

Разделавшись с этой помехой, братья возвращаются к брачным планам. Арист, зная, чего стоит власть Кризаля в доме, советует брату поговорить с женой: «Ее согласие не худо получить…» Кризаль, как все слабодушные в подобных случаях, надувает щеки и хорохорится:

«Полно! На себя беру я это дело.Не бойтесь — за жену я отвечаю смело».

Тем не менее он готовится к разговору с Филаминтой не без тревоги, которую актер должен передать. Он попадает в неподходящий момент. Его грозная супруга разъярена. Она только что выгнала Мартину, старую служанку. Кризаль пробует защищать Мартину, но с каждым словом голос его звучит все более робко. В присутствии Филаминты он размягчается, как воск на огне. В чем же провинилась бедная служанка? Разбила дорогую вазу, не уберегла от кражи серебряное блюдо? Была уличена в предательстве? Если бы дело было в этом!

«Она осмелилась с бесстыдством беспримерным,Уроков тридцать взяв, мне словом диким, сквернымНахально ранить слух — одним из тех как раз,Что запрещает нам строжайше Вожелас».

Если б такие речи шли от кого-нибудь другого, Кризаль бы просто расхохотался; а тут он только воздевает руки к небу.

Кризаль отсылает служанку со всей мягкостью, на какую он способен. Он надеется, что, когда буря утихнет, все уладится само собой. Он не может сдержать бушующего в груди гнева, но все-таки ему хватает осторожности, чтобы обратить свои упреки к Белизе, а не к Филаминте:

«Пусть Вожеласом бы она пренебрегла,Лишь помнила б закон здорового стола».

Он распаляется, как все слабые люди, доведенные до крайности, у которых слова бегут впереди мысли:

«Вас солецизм[217] гневит, как грех недопустимый,А в ваших действиях могли б их тьму найти мы».

Впрочем, он не уточняет, что именно имеет в виду, и, наверное, не смог бы это сделать: в конце концов, Белиза — только жертва своих любовных мечтаний, в худшем случае — тех же комплексов, что и у ее племянницы. Чтобы не навлечь на себя гнева жены, эта тряпка Кризаль винит сестру в возвышенном сумасбродстве, царящем в доме: всех соседей пугает астрономическая труба; слуги наблюдают за движением луны и звезд, но не следят за тем, что делается на кухне; им велят читать, и, уткнувшись в книги, они сжигают жаркое; двери всегда открыты для Триссотена и других вздорных болтунов; единственная служанка убереглась от этой заразы, старается угождать хозяину — и вот ее выгоняют, потому что она говорит не так, как Вожла. Что до книг, Белизе вполне хватило бы одного Плутарха — «тот хоть толст, для брыжей славный пресс». Это тот Плутарх, которого Мольер видел в Обезьяньем домике и куда Мари Крессе клала брыжи Жана II Поклена. Для отставшего от века Кризаля идеальная жена — та, которая достаточно умна, чтобы отличить штаны от куртки, читать не умеет, а досуг тратит на шитье приданого для дочек.

Выплеснув свой гнев в лицо сестре, Кризаль пробует заговорить с Филаминтой о замужестве Генриетты. Но супруга уже выбрала зятя себе по сердцу — это несносный Триссотен. Когда Арист расспрашивает брата, чем закончилась его беседа с женой, Кризаль признается в своем замешательстве. Арист:

«Вам с вашей мягкостью разделаться пора бы.Мужчина ль вы? И как могли вы стать так слабы,Чтоб, полную во всем жене давая власть,Так под ярмо ее безропотно подпасть?»

Кризаль обнаруживает всю свою безвольную рыхлость. Ему ничего не нужно, кроме покоя — душевного и физического. Главная его забота — чтобы суп и жаркое были готовы вовремя. Напрасно Арист увещевает его быть мужчиной:

«Из жены — я прямо вам скажу —Трусливо создали себе вы госпожу».

Кризаль соглашается, что у Филаминты нет особых достоинств, что она лишь злоупотребляет его «кротостью». Он даже храбрится: «Мужчиной наконец я сделаюсь для всех!» Но ясно, что бедняга неспособен исполнить свое решение.

В III действии появляется Триссотен, который схож одновременно и с Маскарилем из «Смешных жеманниц», и с Тартюфом. С той разницей, что Маскариль — обобщенный портрет остроумца, а Тартюф — квинтэссенция ханжи, тогда как Триссотен списан с натуры. Мольер просто-напросто нарисовал портрет Котена, члена Академии, светского аббата, прециозного литератора и ученого педанта (он знал древнееврейский, древнегреческий и древнесирийский). Мольер взял «Сонет принцессе Урании на ее лихорадку» и эпиграмму «О карете цвета сливы, подаренной одной из моих знакомых дам» из книжечки «Галантные сочинения» этого аббата в кружевах. Так весело Мольер мстит за памфлет Котена, направленный против него и Буало. В первоначальном варианте этого героя как будто звали Трикотен, а потом Мольер переименовал его в Триссотена («тройного дурака»). После смерти Котена по Парижу будет ходить такая «эпитафия»: