Юность в Железнодольске - Николай Воронов

Она открылась Вячеславу, что ее не прельщает возможность  р а с п р е д е л и т ь с я  после окончания института в родном городе: куда интересней обосноваться где-нибудь в Сибири, при научно-исследовательском центре, где все молоды, воздух чист, природе не угрожает уничтожение. Он тотчас пообещал поехать с ней хоть к черту на кулички.

Она заставляла Вячеслава пить коньяк, он пил, несмотря на то, что терпеть его не мог, и невзирая на то, что был уверен: коньяк сюда притащил декан Григорий Михайлович.

31

Вячеслав как бы проснулся от наваждения, когда услышал из прихожей сухой звон холодных древесных угольков, разгребаемых кочергой на просторном печном поду.

Строгая старуха. Он напрочь забыл о ней с вечера. Боже мой, что она подумает о них?! Засветло закрылись, и уже позднее утро, судя по солнечным щелям в ставнях, а все еще валяются в постели.

Пока не зазвенели угольки на поду, старухино присутствие в избе ничем не обозначалось. Да что старухино — деревня ничем не обозначалась. Словно оглох: ни машин, ни людей, ни скота, даже петушиного крика не слыхал.

Если старуха ночевала дома, то впору дождаться ее отлучки и удрать через огород, чтоб не угодить на глаза.

Стыдоба. Стыд. Стыдище.

Он улизнет, как последний шкода и срамник. И хотя будет казниться, никогда не падет так низко и, наверно, достигнет сознания, что  о ч и с т и л с я, но душевного покоя не обретет: с городских и деревенских особо строгий спрос, не устранить старухину взыскательность. Сколько ей поживется, дотоле и честить будет квартирантку Тамару с ее муженьком-прелюбодеем.

Он-то скроется... А Тамара?

Вячеслав хотел сказать Тамаре, что им надо убираться вместе, но увидел — она спит, да еще и безмятежно. Он пристальней всмотрелся в ее лицо. Должно же оно, пусть бессознательно, выражать стыдливость или, по крайней мере, смущение. Безмятежное лицо и, увы, невинное, как будто ни к чему, что творилось в горнице с вечера, а может, и того раньше, она не причастна.

Вячеслав потерся носом о мочку ее алого в утреннем полусвете уха. Она мгновенно повернулась на бок, чуточным толчком скользнула вверх по подушке. Ощутив у себя на затылке ладони Тамары, Вячеслав уткнулся в знойную ее грудь. Приглашение ко сну, и такое магическое — никнешь к ней с дитячьей отрадой, тычешься губами в навострившиеся, пахнущие земляникой соски, забываешься, забываешься!

Невинна! Ничем не смущена! Ни тем, что не муж, ни тем, что он соврал старухе, он, который жил без обмана, ни тем, что они безвылазно в горнице черт знает сколько часов, а Тамара еще собирается дрыхать.

Попытка Вячеслава выпростать голову из-под ее руки была воспринята Тамарой как призыв, и тотчас она отозвалась готовным порывом, который развеял его уговоры: старуха, мол, бодрствует, может прислушиваться и окончательно проклянет их бессовестность.

Вячеслав не уследил, какое время протекло, когда опамятовался от собственного стона и чувства происходящей катастрофы. Наступило успокоение, равное апатии. Мало-помалу сквозь него просочилось смущение. Оно было щемящим, взволновало, перелилось в раскаяние.

— Мы гибнем, — промолвил он с грустной потерянностью.

Тамара почему-то не беспокоилась, что они гибнут. Нелепая веселость как бы вселилась в ее руки. Балуясь, она оглаживала его волосы на затылке.

— Малюточка! Славный смешнуля! Кутеночек!

— Перестань сюсюкать, — огрызнулся он.

— Что случилось, Славик?

— Пощады у нас нет.

— К кому?

— К бабушке.

— Откуда ты взял? Она сама по себе...

— Наловчилась прикидываться.

— Теперь не нужно прикидываться.

— Кабы она сама по себе, а мы сами по себе!

— Она поймет. Не все старые злобятся. Она хмурая, но с душой. У сестры ночевала.

— Знаешь ты — ночевала...

— Не слыхать было. Пришла — услыхали.

— Врать-то.

— Хочешь спрошу?

— Ладно.

— Нет, спрошу. Твою подозрительность иначе не умиротворить.

— Тихо.

— Не спрошу — после будешь цепляться.

— Вполне возможно.

— Ну, разрешаешь?

— Действуй.

— Нетушки. Поощрять твою подозрительность — позора не оберешься.

— Виль-виль. Не переношу я неправду. Мы беззастенчиво забылись.

— И чудесно! Любовь!

— Плоть. Жадная. В землю бы провалился.

— Ребеночек! Обычные ласки.

— Для кого обычные, а для...

— Обычные для молодых. Медовая ночь. Зря ты убиваешься.

— Почему ты рыдала?

— Не помню.

— Страшно рыдала.

— Рыдала, — значит, истосковалась. Сам обидел, решил отречься — могло повлиять. От счастья могла рыдать.

— От счастья?! На кладбище так рыдают.

— К чему ты клонишь?

— Ни к чему я не клоню.

— Противоестественно?

— А то?..

— Кутеночек. Было горе — мой брак с Назиром. Страдала за тебя. У тети Усти так не болела за тебя душа.

— Мать не затрагивай. Пуще матери никто не страдает о детях.

— До их женитьбы. Из плена возвращаются, из тюрем — рыдают при встрече с родными. Мое замужество было пленом, тюрьмой.

— Голословно. Давай порассказывай...

— Без иронии не мог обойтись? Я понимаю твои переживания, а ты к моим безразличен. Ты учитываешь только свои. Не меньше для меня значит, чем любовь, нет, больше, одно чудесное чувство...

— Назови.

— Боюсь.

— Напрасно.

— Обожглась на молоке, дую на воду.

— Не томи.

— Истомишь вашего брата... Сострадание ценю выше любви.

— Не всему возникает охота сострадать.

— Я сострадаю твоим переживаниям, чему виною сама. В тебе бы открылось сострадание к моей судьбе. Рассказывать не буду. Почитаешь.

Тамара свесилась с кровати, доставая чемодан. Среди вещей отыскала тетрадь в обертке из полиэтилена. Зарылась головой в подушку, затихла.

Он догадывался: внезапное сомнение охватило ее. Тревожно отдать на суд то, чему находишь оправдание, и опасаешься, что это будет воспринято совсем иначе и без послаблений. Да, он, Вячеслав, осознает ее свойства и поступки гораздо строже, чем она, потому что любой человек оценивает себя со скидками и естественной внутренней слепотой, не зависящей лично от него, вовсе не зря говорят, что мы не слышим своего подлинного голоса, не чуем запахов собственного тела и знакомы со своим обликом всего лишь в его зеркальном и фотографическом отражении, где лево есть право, право — лево.

Хотя смятение Тамары затягивалось, Вячеслав не захотел отказаться от ее дневника. Да, мир личности сокровенен, а в чем-то он — зона священного запрета. И все-таки ему, Вячеславу, не до благородного великодушия: необходимо составить собственную истину о Тамаре.

Если бы Вячеславу не показалось, что она опять уснула, и он бы не притронулся к ее спине, то Тамара, наверно, спрятала бы тетрадь обратно в чемодан. Его прикосновение прервало ее колебания. Она соскользнула с кровати, оставив тетрадь на углу огромной цветастой подушки.

Пока Тамара не сказала, чтоб Вячеслав читал, и покуда он не вник слухом в ее голос (решение твердо, после не станет его виноватить), он не взял и не раскрыл тетрадь.

Числа не указывались, населенные пункты назывались редко, однако, судя по тексту — паста, чернила, карандаш, тушь, — записи делались в разную пору и, вероятно, не в одной и той же местности.

32

«Большие неприятности у меня: математик Шурлин ненавидит. Добрая половина мальчишек и девчонок почти не волокет по его предметам. Назначил дополнительные занятия. Я класс обманула: «Шур гриппует. Разбегайтесь по коробкам». За срыв занятий вызвали на педсовет, решили исключить. Я и раньше портила математику нервы, изводила его, даже хамила. Я не явилась на педсовет. Собралась сбежать. Не сбежала: Камаев Славик отговорил. Уеду, — значит, пропал его аттестат зрелости. У Славика наступит апатия без меня.

Конец года. Надо переводить учеников. Расщедрились: перевели в десятый класс.

Комсомольский лагерь. Ущелье. Просыпаюсь — на тумбочке охапка колокольчиков. Колокольчики синие, громадные, девчонки их называют «дар Урала». Славик нарвал. Приехал на велосипеде. Спал возле палатки. Побежали купаться. Запруда на ручье. Окунулись, фырк на берег: ледяная вода. Из репродукторов на лиственнице звучат шейки и роки. Славик дивился. Объяснила: «Сынок тянет пленку. Закроется в красном уголке со своими «шестерками» и выдает поп-музыку. С транзисторного магнитофона. Директриса лагеря кипит. Но справиться с «сынком» не может: ключи от уголка у него, нахальный до бесстрашия. Это Кричмонтов Анатолий — задавака: «Мой папа — горисполком». Одноклассник и поклонник. Весь джинсовый, глядится англосаксом. Таскает на себе транзисторный приемник и транзисторный магнитофон японской фирмы «Сони». Стиль разговора в форме повторения — придумает фразу и твердит, как попугай: «Урою, как мамонта»; «Человечество — это чело и овечество».