Миры под лезвием секиры. Между плахой и секирой - Юрий Брайдер

— Отрекайся, зайчик, отрекайся! — Верка погладила Оську по голове. — Ну зачем тебе с этой сволочью водиться! Можно и по-человечески жизнь прожить.

— Как свинопасы сиволапые? — ухмыльнулся Оська.

— А хотя бы! Чем плохо! — поддержала Верку Лилечка. — Земля прокормит. Община в обиду не даст. Семью заведешь. Детей.

— Какая семья, какие дети! — Оська с тоской глянул в свинцовое небо. — Конец скоро всему придет… В аггелах я бы хоть погулял в свое удовольствие… Хотя какая теперь разница… Ладно, отрекаюсь!

— Это ты брось! — погрозил ему пальцем Зяблик. — Разве так отрекаются?

— А как? — удивился Оська.

— Как клялся, так и отрекайся. Только наоборот.

— Вы это серьезно?

— Вполне. И не залупайся, когда с тобой старшие говорят. А не то и в самом деле топор возьму! Отчикаю твою мошонку, сразу покладистым станешь. Усек?

— Усек, — с кислым видом кивнул Оська.

— Тогда начинай. Когда прописку в своей банде проходил, тебе, наверное, говорили, что ты ее до смерти будешь помнить?

— Говорили…

— А отречение ты будешь еще сто лет после смерти помнить, это я обещаю. С чего вы там начинаете?

— С клятвы Кровавому Кузнецу.

— Давай.

— «Владыка и повелитель…»

— Нет, так не пойдет! Повторяй за мной: «Гопник смердячий и рвань подзаборная…»

— «Гопник смердячий и рвань подзаборная… — запинаясь, промолвил Оська, — отец наш истинный…»

— «Зуктер ссученный…» — поправил его Зяблик.

— «…Зуктер ссученный, — как эхо повторил Оська, — ради служения тебе отрекаюсь от всякой иной веры, всяких иных властителей и всяких иных ближних, пусть бы они даже считались раньше моим отцом и моей матерью. — Проговорив это, как заученную молитву, Оська умолк, ожидая поправок Зяблика, однако тот махнул рукой: „Ладно, чеши до конца“. — Отрекаюсь также от всего, чему меня учили до этого лжецы, именовавшие себя учителями, потому что науки их — всего лишь невнятный пересказ древней лжи, накопленной за тысячи лет твоего забвения. Жизнь моя отныне принадлежит только тебе. Взамен ты отдаешь мне жизнь и достояние тех, кто отрицает твою сущность, а тем паче — глумится над твоими деяниями. Обещаю преследовать их безо всякой пощады в любую погоду, в любой стране и во все времена, не делая при этом различия между мужчинами и женщинами, стариками и детьми, властителями и рабами. Дурная трава не должна засорять сад твой. Веру в тебя, отец наш, обязуюсь доказывать не только словами и поступками, но также мыслями. А если я вдруг усомнюсь и разуверюсь, поступай со мной так, как хороший хозяин поступает со взбесившимся псом или заразной скотиной. Весь я без остатка и все мое потомство принадлежат только тебе, отцу единственному, истинному и вечному».

Почти без запинки отбарабанив всю эту мрачную ахинею, Оська с облегчением перевел дух. Лицо его порозовело от каких-то сокровенных воспоминаний.

Ватага молчала. Верка смотрела на Оську с жалостью, Лилечка с брезгливостью, Цыпф с удивлением. Только Смыков, и на следственной работе, и на службе в инквизиции много раз наблюдавший всю низость человеческого падения, никак не выразил своих эмоций. Молчание нарушил зачинщик всего этого представления Зяблик:

— Круто… Даже у блатных такой клятвы нет, хотя они тоже на всю жизнь кровью повязаны… Сейчас мы твою молитву слегка переиначим. А ты запоминай. Потом повторишь. Так… Начало мы опустим, гопником и зуктером ты Каина уже назвал, такое у вас не прощается. Пойдем дальше. Напомни слова.

— «Ради служения тебе…» — буркнул Оська.

— «Служить тебе не собираюсь и заявляю прямо, что ни ты, Кровавый Кузнец, ни кто иной из твоей банды не заставит меня отречься от родителей, пусть и почивших уже, от родной земли и от всего хорошего, чему меня успели научить добрые люди. Жизнь моя принадлежит только мне, и только я один волен распоряжаться ею, но при этом я постараюсь никогда не наносить ущерба ближним своим, а в особенности — беспомощным старикам и невинным детям. Я не верую в тебя, братоубийца и лжец. Я проклинаю тебя на словах и в мыслях». Э-э-э… помогай, Лева!

— «Клянусь до конца дней своих бороться с твоими последователями, как с оружием в руках, так и словом. Клянусь также при каждом удобном случае разъяснять несведущим людям всю пагубность и мерзость твоего учения. Если же я нарушу вдруг эту клятву и пойду на попятную, пусть тогда меня судят по закону и совести», — на диво гладко закончил Цыпф.

— Годится, — одобрил Зяблик. — А теперь с самого начала внятно и с чувством.

На то, чтобы заставить Оську выдавить из себя весь этот текст, ушло не менее получаса. Он пыхтел, запинался, мычал, а более или менее связно заговорил лишь после того, как ему сунули под нос обсидиановую секиру. Для пущей убедительности бывшего аггела заставили повторить клятву несколько раз подряд. Но, как выяснилось, это было еще далеко не все.

— Что там у вас дальше по программе? — строго осведомился Зяблик.

— Кровь пили… — потупился Оська.

— Чью?

— Откуда я знаю… Чужую.

— Теплую?

— Нет, уже холодную… Там целое ведро стояло.

— Понятно: если действовать по принципу «наоборот», что у нас получается? Пил ты кровь чужую и холодную, а харкать будешь своей и теплой. Согласен?

Удар был настолько неожиданным и стремительным, что никто, собственно, и не уловил момента его нанесения — только зазвенели Оськины зубы да обильно хлынула из его пухлых уст алая юшка.

— Ну это уже слишком! — воскликнула Верка. — Кулаки-то зачем в ход пускать? От зоны своей родной не можешь отвыкнуть!

— Не лезь! — огрызнулся Зяблик, тон которого, выражение прищуренных глаз и внезапная бледность не предвещали ничего хорошего. — Не твоего ума дело. У меня свои планы. А поэтому, пока я из него всю дурь не выбью, не успокоюсь.

— И в самом деле, Вера Ивановна, попридержите свою бабью сердобольность, — поддержал Зяблика Смыков. — Тут без сильных эмоций не обойдешься. Клин клином вышибают. Макаренко, чтобы своих питомцев на истинный путь наставить, еще и не такие расправы устраивал.

— Палач твой Макаренко! — возразила Верка. — И вы оба с ним заодно!

Между тем Зяблик продолжал обрабатывать Оську.

— С питьем крови, значит, закончено, — он подул на свой кулак. — Что там дальше на вашем шабаше происходило? Всю программу рассказывай! И не врать! В глаза мне смотри!

Оська заскулил, пуская одновременно ртом и носом розовые пузыри.

— Там… это самое… после крови… на теле клятву давали…

— На каком теле? Не хныч, ты же мужчина!

— Девственницы… Только мне она не девственницей досталась… Очередь была… — он рыдал, уже не сдерживаясь.

— Где же вы, сволочи, девственницу раздобыли?

— Монашка кастильская…

— Молодая?

— Нет, старая… у-у-у…

— И ты на такое согласился? — с ужасом воскликнула Лилечка.

— Ага… Один не согласился, так его самого использовали… Ой, пожалейте!

— Догадливым стал, — произнес Зяблик зловеще. — Сам понимаешь, что тебе за девственницу кастильскую положено. Понимаешь или нет?

— П-п-понимаю! — выл Оська.

— Опетушат тебя сейчас. Решение вполне справедливое. Нервных просим отойти подальше.

— Не смей! — заорала Верка. — Да ты сам зверь похуже любого аггела! Мужики, остановите вы его, в конце концов!

— Вы что, Вера Ивановна, Зяблика не знаете? — пожал плечами Смыков. — Да и как остановишь, если у него топор в руке.

— Я тоже полагаю, что пора прекратить этот балаган. — Цыпф, наверное, был смущен больше всех. — Пошутили и хватит… Всему есть пределы…

— Адвокатов, понимаешь, развелось! Даже кирпичу упасть негде! — Зяблик ухватил обезумевшего от страха Оську за волосы. — Прочь с дороги! Если у самих кишка тонка, так хоть под ногами не путайтесь!

Мальчишку он уволок в заросли так же легко, как волк уносит в свое логово ягненка. С минуту из леса доносился удаляющийся хруст сокрушаемой растительности, а потом там словно шрапнель разорвалась — так звонок и интенсивен был человеческий взвизг, впрочем, почти сразу же захлебнувшийся, как это бывает, когда кричащему резко зажимают рукой рот.

— Нет, вы как хотите, а с Зябликом определенно надо что-то решать, — возмущенно сказала Верка. — Совсем распоясался!

— Как лицо, облеченное властью, пусть и временной, — начал Цыпф, — я со своей стороны обещаю сделать все возможное…

— Какой еще властью? — удивился Смыков. — Власть ваша, братец мой, закончилась в тот момент, когда мы на этом бережке якорь бросили. Выбирали ведь вас лишь в силу особых обстоятельств, которые уже не имеют места быть.

— Слушая вас, у меня возникает ощущение, что вы работали не следователем милиции, а преподавателем русского языка в школе для папуасов, — еще пару недель назад Лева никогда бы не осмелился сказать такую дерзость Смыкову.