Повседневная жизнь Москвы на рубеже XIX—XX веков - Георгий Андреевский

Спустя несколько дней в полосе отчуждения Московской окружной дороги Серпуховской части трое неизвестных лиц, распевая «Марсельезу», взбирались по насыпи на железнодорожный мост. Бывший под мостом жандарм, услышав пение, крикнул им: «Стой!» — и стал стрелять по поющим из револьвера, как по вальдшнепам. Одного ранил.

И всё-таки оружие, прежде всего огнестрельное, применялось тогда не столько с революционными, сколько с корыстными целями. Ворвавшись в какой-нибудь магазин или квартиру, грабители, угрожая револьверами, произносили традиционное: «Руки вверх! Ни с места!» А однажды, в 1906 году, один из преступников, совершивших ограбление колониальной лавки у платформы Московско-Нижегородской железной дороги Чухлинка, заявил потерпевшим: «Передайте полиции, что мы до тех пор будем работать, пока не прикончатся полевые суды!» В то время правительство действительно выжигало революционную заразу калёным железом и расстрелы по приговору военно-полевых судов были обычным делом.

Большинство виновных ждали тюрьма, каторга и ссылка. В период массовых революционных проявлений, например в 1905–1906 годах, отделить политические преступления от уголовных не всегда было легко. Грабители в то время нередко выступали под видом политических экспроприаторов, чем позорили революционеров. В 70–90-е годы XIX века среди революционной интеллигенции было широко распространено мнение о том, что место уголовников в тюрьме. Освобождение их лишь усилит «чёрную сотню», погромы, воровство. Выпустить часть уголовников из тюрем, по их мнению, можно будет лишь после победы революции. Такой подход к заключённым царских тюрем несколько смущал самих борцов за свободу. «Как же так? — вопрошали некоторые из них, — мы считаем нужным держать преступников в тюрьме, а царь и его правительство выпускают их на свободу, объявляя амнистию даже по такому ничтожному случаю, как рождение наследника! И такие амнистии объявляются в отношении „жертв собственнического строя“!»

Когда революционеры тех лет попадали в тюрьмы, то производили на воров и бандитов впечатление каких-то загадочных личностей. Ещё бы, ведь преступления, за которые их сажали в тюрьму, не давали им никакой материальной выгоды или физического удовольствия! Понять же то, что образованный человек мог пойти на это ради каких-то идей, пострадать за народ, законные обитатели тюрем не могли и нередко проникались к политическим не только уважением, но даже благоговением. Причинами хорошего отношения уголовных преступников к политическим служили также выступления последних в защиту прав заключённых, совместные побеги, оказываемая им политическими духовная, а иногда и материальная поддержка и даже то, что политические научили их перестукиванию между камерами. В те годы можно было наблюдать, как бывший сахалинский каторжник чуть ли не плакал, провожая на свободу или этап какого-нибудь политического. Политический же заключённый, со своей стороны, уверял бывшего каторжника в том, что когда он и его товарищи придут к власти, то тюрем в стране вообще не будет. Бывший каторжник хоть в это и не верил, но не радовать его душу эти слова не могли.

Но время шло, наступил XX век, началась война с Японией, жизнь на воле ухудшилась и в тюрьмы повалил другой политический: свой брат — пролетарий. Это был бунтарь, лишённый загадочности, а следовательно, не вызывавший к себе особого отношения. Вскоре до тюремных ушей стали доходить слухи об амнистии. В тюремных камерах заключённые жадно читали газеты, не обращая внимания на надзирателей, приникших к дверным «прозоркам» («глазкам»), И тут оказалось, что речь идёт не об амнистии вообще, а об амнистии только политических заключённых. Про воров и убийц не говорилось ни слова. Во всех тюрьмах уголовники стали задавать политическим один и тот же вопрос: «Почему же амнистия только для вас, а мы что — нелюди?» Политические на это отвечали: «Будет и для вас амнистия, дайте срок» — и в дополнение разъясняли, что газеты эти либеральные и не следует придавать им большого значения. Вот если бы они были социалистические, то в них непременно бы шла речь о введении в уголовный закон положения об условном осуждении, позволяющего человека за первое случайное преступление не лишать свободы. Однако речи эти не помогали. В отношении уголовных к политическим назревали недоверие, зависть и вечная её спутница злость. 20 октября (2 ноября) 1905 года после царского манифеста в России грянула амнистия политических заключённых, и они бросились за тюремную ограду в объятия поджидавшего и приветствовавшего их народа. Пробегая по тюремным коридорам с их гулкими сводами к выходу, они слышали обращённые к ним со стонами и слезами крики уголовников: «Ухо дите?! А мы что же, не люди, нам тут что, гнить, пока не сдохнем?» Политические же на ходу бросали им утешительное: «Будет и вам, товарищи, амнистия, будет непременно!» — забыв, наверное, о том, что уголовные им не товарищи. Выйдя на свободу, политические бросались в прибой наступающей революции. К новому, 1906 году революция была подавлена. Кто-то из её участников был убит, кто-то успел бежать за границу, а кто-то вновь угодил в тюрьму. На этот раз тюрьмы встретили их ненавистью и презрением. Уголовники злорадствовали по поводу их возвращения в тюремные камеры. Власти же старались натравить преступников на борцов за свободу. Лучшие камеры предоставляли политическим, чем вызывали у уголовников зависть и ещё большую ненависть к вчерашним «предателям». Дело от угроз доходило до прямых столкновений и насилий уголовников в отношении политических. Способствовало этому то, что у уголовников были свои преимущества. Во-первых, их было больше; во-вторых, они сидели в общих камерах и были лучше организованы, чем политические, значительная часть которых находилась в одиночных камерах. Кроме того, объединению политических мешали межпартийные споры и склоки. Жандармерия, для того чтобы стравить арестантов и расправиться с политическими, шла на провокации. Она подсылала в тюрьмы письма, в которых сообщалось о том, что в Варшаве и некоторых других городах «политики» убивают воров, или о том, что в такой-де тюрьме уголовные решили вырезать всех забастовщиков, благо сидят они в «одиночках» и с ними легко справиться. Тюремная администрация эти письма пропускала, в то время как многие письма политических заключённых без всяких на то оснований задерживала.

Причиной такого, как бы теперь сказали, «двойного стандарта» была, разумеется, ненависть к смутьянам, и в частности к забастовщикам. Забастовщики вообще были злейшими врагами хозяев и полиции. Бывало, хозяйские прихвостни и агенты охранки подбивали рабочих бастовавшего предприятия убить какого-нибудь наиболее активного руководителя стачечного комитета, утверждая, что им за это ничего не будет.

В Москве до революции существовали тюремный замок в районе Таганки («Таганка»), Бутырская тюрьма на Новослободской улице и Пересыльная тюрьма в районе Пресни. Согласно установленной в 1906 году норме на каждого заключённого полагалась квадратная сажень тюремной площади. Каждые две недели заключённых водили в частные бани. Водили утром и только в постные дни. Матрасы набивали соломой, а подушки — сеном. Набивали, правда, редко, так что можно себе представить, что они из себя представляли. Время от времени из Одессы на Сахалин и Дальний Восток на пароходах Добровольного флота «Нижний Новгород», «Екатерина», «Петербург» отправлялись партии арестантов примерно по 500 человек От Москвы до Киева и от Киева до Одессы заключённых везли на поезде в вагонах третьего класса. «Большинство арестантов, доставленных из Московской пересыльной тюрьмы, — как отмечалось тогда, — страдали малокровием, многие из них были покрыты сыпью, между тем как каторжные, прибывшие из центральных тюрем Харьковской губернии, имели вид совершенно здоровый и резко отличались от московских осуждённых». Причину такой разницы во внешнем облике арестантов власти видели в ненормальном содержании заключённых в московских тюрьмах.

Для отправки на пароходе отбирали наиболее крепких и здоровых каторжников, поскольку путь этот был не из лёгких. В тёмном трюме на жалкой пище в жару, холод и шторм добраться до цели было дано не каждому. А когда каторжников погнали на строительство железной дороги от Владивостока до Графской, то кроме слабых и больных запретили отправлять туда семейных, евреев, кавказцев, а также осуждённых за бродяжничество и побеги. Среди последних мог оказаться и бессрочно-каторжный арестант Иван Петров Беспалов. 27 января 1888 года он совершил побег из Тюремного замка (Таганской тюрьмы), где в ножных кандалах он содержался в одиночной секретной камере.

Побег он совершил так Каждый вечер, примерно в шесть часов, в секретные камеры тюрьмы заключённые-«парашечники» заносили на время парашу. Так было и в тот вечер. Когда парашу внесли в камеру и надзиратель направился закрывать за парашечником решётчатую железную дверь коридора секретных камер, Беспалов попросился у него в сортир. Надзиратель разрешил. Воспользовавшись этим, Беспалов оторвал в сортире одну из досок сиденья, спустился в приёмник нечистот, откуда проник в сделанную в стене арку для спуска нечистот из сортира в выгребную яму, вырытую за корпусом, упёрся ногами в замёрзшие нечистоты (была зима и сильный мороз) и приподнял плечами и руками прикрывающий яму люк Потом он выполз на общий тюремный двор, откуда, выбрав момент, когда стоявший на дворе надзиратель повернулся к нему спиной, перелез через забор на дворик мастерских, закинул завязанный большим узлом конец верёвки (где он её взял, непонятно: очевидно, нашёл на дворе или припрятал заранее) за примыкающий к каменной стене деревянный частокол высотой 5 аршин — это около 3 метров, поднялся с помощью верёвки на самый частокол, а с него спрыгнул на улицу Малые Каменщики. Здесь ему удалось остаться незамеченным двумя постами часовых и скрыться. Совершённый так удачно побег предоставил каторжнику Беспалову всего-навсего полчаса свободы. Вскоре его заметили на улице два крестьянина и, узнав в нём каторжника, задержали и сдали городовому. Он был в казённом белье и арестантском халате, но без котов (деревянных башмаков) и шапки, которые найдены были около сортира, кандалы его были привязаны к ногам. Куда он собрался идти в таком виде на свободе, неизвестно.