Возвращение в Чарлстон - Александра Риплей

Зрители словно сошли с ума. Девушка оказалась никому ранее не известной девятнадцатилетней танцовщицей Жозефиной Бейкер. Уже через несколько недель весь Париж был без ума от нее и от всего негритянского. Стилизованные черные лица из эмали и черного дерева украшали усыпанные бриллиантами браслеты и броши. Манекены в витринах магазинов стали черными. В лучших ночных клубах веера из перьев розового фламинго соперничали с танго-оранжевыми веерами из страусиных перьев. Все оркестры обзавелись саксофонистами и исполняли мелодии, приплывшие через Атлантику с негритянским ревю. Наконец Франция открыла чарльстон.

Друзья Гарден самодовольно улыбались.

– Мы знаем его давным-давно, – говорили они, демонстрируя свое умение в клубах, где другие французы только осваивали первые па. – Танцуй, Гарден, танцуй! Покажи им. Чтобы уметь танцевать, не обязательно быть негром.

И Гарден танцевала. Это было единственное, что она умела.

Марк уехал в Америку, прихватив с собой французскую манекенщицу.

Скай попал в больницу со сломанной челюстью, он попытался отобрать темнокожую девушку у ее спутника в «Буль нуар», ночном клубе, где парижане могли потанцевать с чернокожими партнерами.

Дэвид Паттерсон встретился с Гарден в баре «Ритца» и сказал, что Лори прийти не смогла. Он пообедал с ней, посидел в баре отеля, а потом отвел к себе в номер и в постель.

Он снял квартирку в Латинском квартале, где они могли встречаться с пяти до семи, «на коктейль», как говорили французы. Гарден купила у Молино черное шифоновое платье, потому что оно называлось «с пяти до семи». Это показалось ей забавным. Теперь, когда у нее был постоянный запас кокаина, ей все казалось забавным. Но иногда у нее дрожали руки и она не могла справиться с крошечной ложечкой. Она научилась пользоваться короткими соломинками для содовой, которые коробками покупала в баре.

Однажды, танцуя на столе, она упала на руки испанскому другу английского друга Вики. Он приветствовал Гарден долгим поцелуем, вызвавшим общие аплодисменты, и весь вечер держал ее у себя на коленях, одной рукой подливая шампанское, а другой гладя ее ногу под юбкой. Гарден хихикала, уткнувшись ему в плечо. На следующий день, когда она встретилась с Дэвидом, все, что он делал и говорил, показалось ей невыносимо скучным.

Алекса приехала в Париж с Феликсом, загорелым белокурым швейцарцем, который был ее лыжным инструктором в Сент-Морице. Она сказала Гарден, что той необходимо обратиться к врачу. Гарден только расхохоталась. В этот же вечер она сделала вид, что оступилась, и упала в объятия швейцарца.

– Скай, – хихикнула она, – купи мне несколько уроков катания на лыжах.

Скай перегнулся через стол и дал ей пощечину. У Гарден пошла кровь из носа.

70

– Вы приобрели опасную привычку, миссис Харрис, – сказал врач. – Если не прекратите нюхать кокаин, умрете. – Он дал ей листок бумаги. – Здесь адрес прекрасной клиники и имя врача, который ею руководит. Я бы порекомендовал вам немедленно связаться с ним.

Гарден сунула листок в сумочку и нащупала там золотой флакончик. Ее трясло, нужно было срочно принять дозу.

– Спасибо, доктор, – поблагодарила она, – я займусь этим с утра.

Скай, Алекса и Феликс ждали ее в приемной. Гарден коснулась рукой кровавых пятен на платье.

– Придется переодеться, – сказала она. – А потом давайте поедем в «О Пье дю Кошон». Умираю, хочу лукового супа.

Она научилась промывать нос с помощью шприца, и он стал меньше болеть. Потом попыталась уменьшить дозы кокаина, но у нее начались такие головные боли, что невозможно было терпеть. А кроме того, начались приступы депрессии. Это было еще хуже, чем головные боли. Даже когда она принимала очередную дозу, что-то могло расстроить ее настолько, что она уходила в другую комнату и рыдала. Обычно это случалось в одном из ночных клубов, где выступали чернокожие певцы. Публика громко аплодировала, как бы плохо он или она ни пели. Часто зрители бросали на сцену деньги и цветы, свистели, требовали повторения.

Естественно, певцы были довольны, но Гарден было больно смотреть, как мужчина или женщина бегали по сцене, поднимали деньги, кланялись и улыбались. Это выглядело недостойно. Неужели они не понимают, что точно так же толпа бросала бы орехи обезьянке или печенье дающей представление собаке? Неужели не слышат обидных слов о дикарях и черномазых? Неужели все окружающие – ее муж, их друзья, – все они не понимают, что черные такие же люди, как они, а вовсе не какие-то экзотические животные?

Она попробовала заставить Ская прекратить это, но он заявил, что она вопит только потому, что считает, будто все негры должны по-прежнему оставаться рабами и принадлежать ее драгоценному чарлстонскому семейству. Он так ничего и не понял. Да и она, по правде говоря, не понимала, почему это все ее так расстраивало. Это же ее совсем не касается. Ей надо заниматься своими делами, веселиться, быть интересной, привлекательной, желанной.

Она покупала новые платья, пальто, белье. Старое уже не годилось. Все стало слишком велико. Она купила яркие румяна и стала красить ногти ярко-красным лаком, под цвет губной помады, которую накладывала щедрой рукой.

Однажды в начале февраля, когда она выходила из «Эрме», какой-то мужчина снял шляпу и поклонился ей. В его пальто с развевающейся на холодном ветру пелериной было что-то знакомое.

– Здравствуйте, – сказала Гарден. – Я знаю, что мы знакомы, но не могу вспомнить…

– Френсис Фабер, – сказал он. – Мы вместе плыли на «Франции».

– Ну конечно! – воскликнула Гарден. Она чувствовала себя в этот момент прекрасно. – Я помню вас. Скажите, доктор Фабер, вы все так же хорошо целуетесь?

Фабер поморщился:

– Я вас оскорбил. Я не хотел этого и надеялся, что вы забудете.

– Ни на минуту. Я с удовольствием храню это воспоминание. Но здесь так холодно, а моя машина стоит рядом. Вас подвезти?

– Я иду к себе в гостиницу. Здесь всего два шага.

– Садитесь. Сегодня слишком холодно для прогулок. В машине Гарден взяла Фабера под руку:

– Я так рада видеть вас, доктор. Вы как раз тот человек, который может объяснить, как следует поступить даме, когда ее муж заводит любовницу и приводит ее к себе в дом. Почему бы вам не предложить мне выпить и не объяснить, что это самая обыкновенная вещь на свете?

– Но, миссис Харрис, я не знаю, что и сказать. – Фабер был донельзя смущен.

– Но вы должны, доктор. Вы же врач! Почему бы вам не сказать мне, что жене не стоит волноваться, что ей лучше всего развлекаться таким же образом и что это тоже самая обыкновенная вещь на свете?

Фабер посмотрел на нее оценивающим взглядом. Его смущение прошло.