Семья Буссардель - Филипп Эриа

- Голубчик, подойдите-ка!

Крестьянин подошел, снял шляпу

- Можете вы мне показать, где живет здешняя жительница, по имени Туанон?

- А вы, сударыня, не знаете, как ее девичья фамилия или фамилия ее мужа?

- Нет, этого не знаю. Знаю только, что ее зовут Туанон и что она родственница Браншу.

- Браншу-то я хорошо знал, а только они все перемерли. Из ихней родни остались одни Мальфоссы. А Мальфоссы живут в верхнем конце. Поезжайте той дорогой, что идет на Сель, - сказал он извозчику, - как доедете до кузницы, сверните влево, а потом все прямо, до фермы Мальфоссов: она стоит как раз перед спуском в долину.

Услышав звон бубенчиков, со двора маленькой фермы выбежали ребятишки, и госпожа Буссардель, не выходя из коляски, стала их расспрашивать. Они убежали, затем появилась пожилая женщина.

- Я ищу крестьянку по имени Туанон, племянницу тетушки Браншу, сказала Амели.

- Меня звать Антуанетта. В девицах я была Браншу, а по мужу Мальфосс. Только он помер. Я уже давно вдова, - сообщила крестьянка. - Что прикажете, сударыня?

"Моя свекровь! - подумала госпожа Буссардель. - Если тетушка сказала правду, значит, эта женщина моя свекровь, а госпожа Теодорина была мне никто".

- У меня к вам дело. Моя фамилия Буссардель.

Крестьянка изменилась в лице, живо сняла с себя фартук и, бросив его опять прибежавшим детям, сделала реверанс. Это была старуха лет шестидесяти - шестидесяти пяти, еще плотного крепкого сложения, но годы, тяжелый труд и солнце уже избороздили ее лицо глубокими морщинами. - А вы кто же будете, сударыня?..

- Я жена Викторена. Можно с вами поговорить?

Не сводя глаз с приезжей дамы, фермерша указала рукой на домик, стоявший на солнцепеке в глубине двора. Госпожа Буссардель вылезла из коляски и, подобрав юбки, направилась к калитке; дети отошли в сторонку.

Госпожа Буссардель вошла в полутемную комнату, где у окна с притворенными ставнями дремал в кресле дряхлый старик.

- Дедушка, встань! - крикнула ему крестьянка. - Тут барыня сядет.

Посетительница жестом отказалась от такой любезности.

- Он глухой, сударыня, уж извините... Отцом мне приходится.

Госпожа Буссардель мгновение смотрела на старика, он не пошевелился. Она села у края стола на одной из двух скамеек, поставленных вдоль него, и предложила фермерше сесть напротив нее.

- Дозвольте, сударыня, спросить... Как господин Викторен? Здоров ли?

- Да, - сказала госпожа Буссардель и вдруг без всякого перехода спросила: - Правда, что он ваш сын?

Крестьянка закрыла ладонью рот и застыла в ужасе, вытаращив глаза. Она не отвечала. Госпожа Буссардель ручкой зонтика показала, чтобы фермерша приняла ладонь, закрывавшую почти все ее лицо, и, когда увидела это лицо все целиком, заметила сходство. Во дворе при ярком солнечном свете не видно было ни малейшего сходства между этой морщинистой старухой и моложавым цветущим Виктореном; но тут, в этой укрытой от жары полутемной комнате, выступило то, что было общего в их чертах: одинаковый очерк широкого лба, тот же крупный нос, те же толстые губы... И вдруг госпоже Буссардель вспомнилось, как зимой в год войны она увидела на "полумесяце", у ворот Гранси, своего мужа в крестьянской одежде и как эта одежда шла к нему.

А фермерша заговорила; она признавалась, плакалась, просила прощения. Рассказывала в своей исповеди, как сорок лет назад она подменила ребенка. Оба молочных брата - ее родной сын и выкормыш, когда им было по два с половиной месяца, одновременно заболели крупом, и через двое суток выкормыш помер. Родителей его в Париже не было - уехали к себе в имение, она до смерти перепугалась, писать не умела и в первый день никак не могла в толк взять, что ей делать, а потом день за днем так и пошло, так и пошло. По ее словам, она молчала не из-за того, чтобы получать деньги за своего питомца и не из-за награды, которую ей обещали дать через несколько месяцев, когда она кончит кормить, - нет, она совсем потеряла голову. Разве ее не обвинили бы в том, что ребенок умер по ее нерадению? Да и как же сообщить такую весть отцу и матери, таким богатым, таким образованным, таким важным господам? Будь родители здесь, они, может, привезли бы самого лучшего, самого ученого доктора и он спас бы ребеночка!.. Так вот и не посмела сказать. А младенчика похоронили под семейным крестом Мальфоссов после обедни и отпевания, как положено, - уж на этот счет будьте спокойны, а когда барин с барыней приехали, им подали ее собственного ребенка - в младенчестве-то не распознаешь... Госпожа Буссардель не слушала. Она забыла об этой плачущей крестьянке, полагавшей, что пробил для нее час возмездия; она не задавалась вопросом, какими подземными ходами тетя Лилина могла проникнуть в эту тайну, - нет, она думала о том, что супружество, поглотившее семнадцать лет ее жизни, потребовавшее от нее столько терпения и жертв, оказалось зданием, построенным на песке - на ошибочно присвоенном имени. Наконец она очнулась, и тогда по другую сторону некрашеного, лоснящегося от долголетнего употребления стола увидела женщину гораздо старше ее годами, в крестьянском платье, в крестьянском чепце, женщину, которая молила ее о прощении. Неверно истолковав пристальный взгляд госпожи Буссардель, остановившийся на ней, преступница бросилась на колени и заголосила громче.

- Ах, совсем не о вас речь!.. - сказала госпожа Буссардель. Когда она проходила через двор, направляясь к коляске, три кумушки, которые шушукались, стоя у калитки, подтолкнули друг друга локтем; госпожа Буссардель взглянула на них, они умолкли и поклонились ей. Она прикусила себе губу. Неужели тайна, никому не ведомая на авеню Ван-Дейка, тайна, от которой зависело положение и будущее целого семейства, была в руках этих грубых неграмотных людей? Неужели они в течение сорока лет могли рассказывать на посиделках, как деревенского мальчишку путем ловкого обмана сделали важным господином?..

На обратном пути, лишь когда поезд проходил через Аньерский мост, Амели вышла из задумчивости и заметила, что она уже подъезжает к Парижу. И тут ей вспомнилось, что нынче в доме большой семейный обед, какие устраивались через три субботы на четвертую; тогда накрывали дополнительный стол - для молодежи, и на всем лежала печать некоторой торжественности. За гостями моложе шестнадцати лет в половине десятого приезжали кучера или лакеи, а поэтому на больших семейных обедах за стол садились ровно в семь часов вечера.

Госпожа Буссардель достала из-за корсажа часики и увидела, что она запаздывает. Один поезд она пропустила из-за того, что, доехав на извозчике до Трианона, остановилась там и в смятении чувств целый час бродила по самым пустынным аллеям. Хорошо, что дома она еще с утра дала все распоряжения, а меню выбрала заранее; обед, конечно, приготовлен, стол накрыт; вообще в хозяйстве под ее властным управлением все шло так ровно и гладко, что нечего было бояться какого-нибудь серьезного промаха. Все же она корила себя за растерянность; обратный путь показался ей очень долгим, а Батиньольский туннель нескончаемо длинным.

- Домой! Погоняйте лошадь! - приказала она кучеру, садясь в карету.

Платье, выбранное ею к обеду, уже разложено было на постели, камеристка ждала ее в спальне. Амели еще успела поправить прическу, освежить лицо и плечи губкой, смоченной теплой водой: на больших субботних обедах полагалось быть в декольте. Когда она наконец очутилась на своем обычном месте, напротив свекра, в окружении родственников, за столом, блистающим переливами хрусталя, серебра, белизной камчатной скатерти, красками цветов, озаренным огнями свечей, горевших в роскошных люстрах, так как по субботам всегда обедали при свечах, даже летом, когда в семь часов вечера было еще совсем светло, - ее охватило странное чувство ошеломленности, которое, однако, было чисто внутренним и ни в чем не проявлялось вовне. Ей показалось, что она видела сон и каким-то чудом вдруг оказалась у себя дома, в своей столовой после странного, приснившегося ей путешествия.

Окинув взглядом всех сидевших за столом, она заметила, что перед женой Луи-нотариуса, как и перед другими гостями, стоит тарелка ракового супа. Однако Лора страдала хроническим энтеритом, известно было, что у нее сейчас обострение, и Амели вспомнила, как она утром приказала приготовить для больной куриный бульон. Суровый взгляд на метрдотеля, искушенного в этих знаках оптического телеграфа. Тот понял, отдал распоряжение, и на глазах супруги Луи-нотариуса, которая снимала перчатки, ничем не выражая своего неудовольствия, тарелку с запретным супом убрали и поставили серебряную мисочку с бульоном. Этот мелкий инцидент окончательно вернул госпоже Буссардель сознание своих обязанностей. Дядя Викторена, Луи-нотариус, сидевший по левую руку от нее, сказал:

- Так что ж, дорогая Амели, вечер по случаю розыгрыша Главного приза состоится?

- Ну, разумеется, дядюшка.

- Вероятно, Фердинанд намерен устроить его с большой помпой? - шутливо сказал нотариус, но в тоне его звучало уважение, ибо он почтительно относился ко всему, что делал его брат, ставший одним из самых видных в Париже людей.