Исцеляющая любовь - Эрик Сигал

Он заставил Лору пересказать в подробностях всю историю взаимного надувательства Родеса и Карвонена и иногда даже делал пометки в блокноте. Лоре он объяснил, что это может пригодиться ему для книги о врачебном менталитете. Затем они добрались до ее отношений с Маршаллом Джаффом.

— Я знаю, Кастельяно, это звучит назидательно, — вразумлял ее он, — но я тебе уже тысячу раз говорил, что полноценный человек заслуживает такого же полноценного человека. Любовь — это тебе не работа на полставки.

Золотые слова! — откликнулась она. — Обязательно вставь их в свою книжку.

— Уже вставил, — улыбнулся Барни. — Но от повторения хуже не будет. Когда ты наконец поймешь, что ты замечательная женщина и заслуживаешь замечательного брака? И не менее замечательных детей!

— Никаких детей у меня не будет. Я не верю в брак. И даже в любовь я больше не верю.

— Ерунда, Кастельяно! Ни за что не поверю, что ты во все это не веришь. Помнишь, как сказал Гиппократ?

— При чем тут Гиппократ? Ему не приходилось жить в Вашингтоне!

— И тебе необязательно, между прочим. Ты подумала о том, чем займешься после июля?..

Она покачала головой:

— Не знаю. Меня постоянно зовут на работу разные университеты. Колумбийский колледж недавно предлагал возглавить их новую программу по неонатологии. Насколько я слышала, место до сих пор свободно.

— Ну и прекрасно! — воскликнул Барни. — Значит, ты переедешь в Нью-Йорк.

— Да, и это большой недостаток, — угрюмо прокомментировала она. — Это самый страшный город для одинокого человека.

— Как ты можешь так говорить? Ведь там буду я!

— Да, конечно. Но тебе надо думать об Урсуле. Я там тебе буду не нужна. Меня страшит перспектива осваиваться на совсем незнакомом месте. И вообще, в данный момент у меня голова настолько идет кругом, что я не в силах загадывать не то что на год — на неделю вперед.

— Могу себе представить, — посочувствовал Барни. — Ты, наверное, чувствуешь себя так, словно шагаешь прямо в море. Как Вирджиния Вулф. Я прав?

— Почти. Я чувствую себя раненым животным, которого следует отвезти к ветеринару и усыпить.

— Вот жалко-то будет! Мир лишится прекрасного врача. — Помолчав, он нежно произнес: — А я лишусь лучшего друга.

При этих словах Лора подняла голову и посмотрела Барни в глаза.

— Ведь ты со мной так не поступишь, правда, Кастельяно?

Она не ответила. Но в душе признала, что Барни — один из немногих людей, удерживающих ее в этом мире.

— Послушай меня, Лора, тебе надо научиться быть счастливой! Даже если для этого придется заняться психологическим тренингом. Не знаю, как ты, но я очень даже ощущаю приближение сорокалетия. Нормальные люди в этом возрасте уже имеют детей подросткового возраста и озабочены скобками на их зубах и тому подобными проблемами. Время бежит, словно в баскетбольном матче: увлечешься игрой, а потом вдруг взглянешь на циферблат — до свистка всего тридцать секунд…

Она молча кивнула.

Они проговорили до тех пор, пока ресторан совсем не опустел. Вокруг их столика выстроились вежливо покашливающие официанты.

— Тебе не кажется, доктор Кастельяно, что здешний персонал страдает бронхитом?

— Барни, ты напился, — рассмеялась она.

— Ты тоже.

— Тогда почему мы отсюда не уйдем?

— Потому что я не могу встать.

Как ни странно, им все-таки удалось упаковаться в такси, и скоро они уже были в Бетесде. По дороге Лора спросила:

— Не против, если придется спать на диване?

Настроение у нее явно улучшилось, хотя язык заплетался.

Открывая дверь квартиры, Лора спросила:

— Барн, хочешь кофе?

— Вообще-то, — извиняющимся тоном произнес он, — хмель с меня в машине сошел, а поскольку голова все равно будет болеть…

Лора поняла с полуслова. Она прошла на кухню и достала из холодильника бутылку, предназначавшуюся для ужина с Маршаллом.

Они уселись за столик и продолжили изливать друг Другу душу.

— Барни, кое-что из сказанного тобой меня сильно тревожит. Например, что мы с тобой оба несчастны.

— Да. А что тебя так удивило?

— Для меня не новость, что я не умею радоваться жизни. Но я считала, что хотя бы у тебя с этим все в порядке. Ты же ходил к психоаналитику и все такое…

— Психоанализ только раскрывает тебе глаза на положение вещей. Он не может автоматически заставить тебя прекратить саморазрушение. Нет, Кастельяно, весь вечер я думал о том, насколько это странно, что мы с тобой оба многого добились в работе, но не можем навести порядок в личной жизни. Может, из-за повышенного содержания фтора в бруклинской воде?

Они замолчали.

Все обговорили? «Нет, — подумал Барни, — самое замечательное — это то, что у нас с Лорой никогда не иссякают темы для разговоров».

Тут Лора объявила:

— Знаешь, Барн, я думаю, что и психолог мне не поможет.

— Это еще почему?

— Потому что моя проблема похожа на неоперабельную опухоль. Метастазы пошли по всей психике.

После этого она призналась в том, о чем уже давно думала:

— Может быть, в глубине души я вообще недолюбливаю мужчин.

— Ты сама знаешь, что это не так!

— В смысле — не доверяю, Барн. Я никогда по-настоящему не доверяла ни одному мужчине.

— Но мне же ты веришь!

— Это другое, — сразу ответила она.

Они опять замолчали.

Потом Барни прошептал:

— Но почему?

— Что — почему?

— Чем я отличаюсь от других мужчин?

На этот вопрос у нее не было ответа. Она никогда над этим не задумывалась.

Впрочем, конечно, задумывалась.

Наконец она сказала:

— Я не знаю, Барн. Понимаешь, сколько я себя помню, ты всегда был самым главным человеком в моей жизни.

— Лора, ты не ответила на мой вопрос. Чем я отличаюсь от других мужчин?

Она пожала плечами:

— Должно быть, тем, что мы с тобой всегда были… близкие друзья.

Он посмотрел ей в глаза и тихо спросил:

— И это исключает все другое?

Она молчала, а он продолжал допытываться:

— Ты можешь честно сказать, что никогда не воспринимала нас с тобой как… пару? Я, например, думал об этом, признаюсь. Но всегда отгонял эти мысли, потому что боялся разрушить то, что нас связывает…

Лора смущенно улыбнулась. Потом набралась смелости и сказала:

— Конечно, я об этом тоже думала. И всю жизнь объясняю всему остальному миру, почему мы с тобой только друзья, а не… а не любовники.

— Ага, значит, и ты тоже. Лора, — решительно объявил он, — больше я этого делать не могу.

— Чего?

Он ответил вопросом на вопрос:

— Как думаешь, Лора, кто из нас двоих боится больше?

Вопрос не застал ее врасплох. Она много раз и сама об этом размышляла.

— Я. Я всегда боялась, что ты слишком хорошо меня знаешь, чтобы я могла тебе нравиться. Тебе все мои тайные пороки известны.

— Но ты мне нравишься! Я люблю тебя такой, какая ты есть, Лора.

Она опустила голову. Барни понял, что она плачет.

— Эй, Кастельяно! Скажи честно: я только что лишился лучшего друга?

Она подняла глаза. По щекам катились слезы, но губы ее улыбались.

— Надеюсь, что так. Я всегда мечтала о том, чтобы ты любил меня… ну, понимаешь? Как женщину. — Она помолчала и тихо добавила: — Как я люблю тебя.

Барни поднялся.

— Кастельяно, я совершенно трезв. А ты?

— И я. И отдаю себе отчет в своих словах.

На этом разговор закончился. Барни подошел к Лоре и взял ее за руку. Они медленно пошли в соседнюю комнату.

В эту ночь их платонической дружбе пришел конец.

48

На другое утро Барни с Лорой обнаружили, что пребывают в неведомом для себя состоянии — непередаваемом ощущении цельности.

Ибо для освящения их союза им не требовалось ни священника, ни чиновника.

— Как настроение? — спросил Барни.

— Это счастье. Полное счастье!

Чудо свершилось.

Поначалу они держали свою радость в тайне, как будто сокровище, бережно охраняемое от посторонних глаз, должно было стать еще драгоценнее. Но к середине лета Лорин грант закончился, и в ознаменование ее переезда в Нью-Йорк они потратили пятнадцать минут, чтобы «формально закрепить» свои отношения.

Поднимаясь по ступеням суда, доктор медицины Лора Кастельяно, недавно получившая место профессора неонатологии в Колумбийском медицинском колледже, призналась доктору медицины Барни Ливингстону, профессору психиатрии медицинского факультета Нью-Йоркского университета, которого держала за руку:

— Все произошло так быстро, что я даже не успела тебе сказать.

— Что?

— Когда в прошлом году в Мексике я виделась с Луисом, он сказал мне одну вещь, которая меня тогда поразила. То есть показалась бредом сумасшедшего.