Гарем ефрейтора - Евгений Чебалин

Пристроив в своем гроте вещи по самодельным, тоже из жердей, полкам, наткнулся Апти на вытертый кожаный хурджин — тот, что побывал с ним у моря. Расстелил на полу брезентовый плащ, вывалил на него содержимое хурджина.

Брякнула, рассыпалась по брезенту желтая грудка патронов. Апти долго сидел на корточках, лаская ладонью их маслянистую россыпь. Уставившись на трепетный язычок огня под стеклом фонаря, вспомнил: «Хумма дац хилла!» Под патронами — подкова. Горько усмехнулся.

Очнувшись, стал брать горстями патроны, ссыпать их обратно в хурджин. Закончив, взял подкову, сунул туда же. Подкова вцепилась шипом за край хурджина, не лезла.

Апти перевернул холодную блесткую дугу, нажал посильнее. Вздрогнул. Рогатая железина будто извернулась в руке, раскорячившись над горловиной хурджина.

Ладонь почувствовала — подкова заметно грелась, стала обжигать кожу. Он выронил подарок царевича, потряс рукой. Поднялся, отнес хурджин на полку, втиснул его между мешками и мукой.

Вбил деревянный колышек в гранитную щель в стене. Подобрал и повесил подкову на колышек. Она долго, до оторопи долго, качалась там, баюкая на себе тусклый блик фонаря, позванивала умиротворенно. Качалась на ней малая барельефная четверка.

Хряк чуял обильное лето. Эту уверенность подпитывало парное тепло, все чаще стекавшее на белесые горы, веселые сквозняки вдоль ущелья, зеленые стрелы черемши, бесстрашно протыкавшие рыхлую ноздреватость снегов.

Снег таял повсюду, множил ручьи, и хряк, забредая по брюхо в мутные бешеные потоки, порыкивал от наслаждения, чуя, как отмякают и отваливаются от шерсти закаменевшие земляные колтуны.

Весна подступала к горам волнующим предчувствием фруктового изобилия, поскольку рано набухшие почки предвещали ранний цвет у дикой груши, яблони, мушмулы, кизила, а его поддерживали столь же рано пробуждавшиеся пчелы.

В памяти хряка стерся орудийный военный гром. Обезлюдели, перестали таить в себе угрозу горные склоны. И кабан, вальяжно уминая боками первые грязевые лежки на полянах, воцарился в горах полным хозяином. На его пути давно уже никто не вставал. Косолапя, сходил с кабаньей тропы даже матерый медведь, второй хозяин этих мест.

Однажды, ведя свое стадо к водопою, хряк спустился с кручи и увидел на берегу реки стоящее торчком существо. Человек уставился на вожака и… не уступил тропы.

Глаза секача стали наливаться злобой. Их малиновый отблеск накалялся на полированной кости клыков. Желтые костяные ножи торчали над черной мордой на ладонь.

Апти, холодея сердцем, потянул кинжал из ножен, не успевая к лежавшему рядом кабану. Кабан утробно всхрапнул, ринулся к двуногому. Массивная туша, закованная в броню засохшей глины, налетала с неимоверной быстротой, и Апти отшатнулся в последний миг. Его полоснуло по руке, отшвырнуло в воду.

Вынырнув из прозрачной, опалившей холодом купели, он толкнулся о дно, встал, жадно хлебнул воздуха. В двух шагах вынырнула щетинистая глыба, вздымая волны, скакнула к берегу. Вода перехлестывала через морду секача, свиваясь воронками позади клыков.

Задохнувшись от ярости, Апти поймал кабана за хвост. Его дернуло к берегу. Мстя за пережитый страх и унижение, он с размаху с хрустом воткнул кинжал секачу под лопатку.

Истошный предсмертный визг оборвался коротким хрипом. Секач медленно заваливался на бок. Из-под клыков сквозь розово-кровянистую толщу воды рвались вверх серебряные пузыри. Хрустальная упругая влага приняла тушу, уложила ее, унесла поднятую муть. Стеклянный слой воды облизывал глыбистого зверя. На загривке его трепетала, гнулась жесткая щетина.

Задыхаясь от холода, клацая зубами, Апти выбрался на берег. Подрагивая в ознобе, осмотрел левую руку. Кабаний клык разрезал сукно бешмета, полоснул вдоль руки, отвалив лоскут кожи ниже локтя. Морщась, Апти вытянул ремень из брюк. Прилепив лоскут на место, стал кольцевать руку ремнем. Мокрый рукав бурел, цедил на землю красную жижу.

— Это у тебя хорошо выходит — война с хряком, — сказал сверху насмешливый голос.

Апти вздрогнул, поднял голову. На обрыве стояли трое с винтовками.

— Джигит, знаешь, с кем связываться, — еще раз с издевкой похвалил средний, и Апти, узнав его, стал напитываться тяжкой ненавистью. Из прошлого, из стершегося из памяти бытия явился и встал над ним, раскорячив ноги, Саид. Побратим. Проводник Криволапова. Шлюха германа.

— Стой там. Я спущусь и объясню тебе, с кем должен воевать сейчас мужчина, — велел Саид, и трое стали спускаться.

Они скрылись за обрывом. У Апти оставалось не больше минуты, прежде чем они вынырнут перед ним.

Тот, ужаливший сверху насмешкой, шел вниз поучать младшего, как надо теперь жить. Он не сомневался, что сам живет правильно. Вожак банды выбрал себе судьбу еще тогда, выводя Криволапова под немецкие автоматы. На его грудь, видно, не давило безлюдье в горах и крики сычей в мертвых саклях, он, наверное, не знал, что такое ночью выть и кататься по земле от тоски и одиночества, лежать целыми днями омертвевшему, без желаний.

Не раз и не два доносился хабар до Апти, передавали ему такие же, как он, уцелевшие от выселения шатуны, что Саид разыскивает его, желая приспособить меткий карабин Акуева для своих налетов на равнину и перестрелок с истребителями. И теперь этот человек, когда-то исковеркавший жизнь Апти, спускается к нему хозяином, чтобы учить.

Апти передохнул, стиснул зубы, остужая себя. С глаз спадала черная пелена. Надо было решаться.

Саид вынырнул из-за обрыва, и Апти вскинул карабин. Пуля, пробив ладонь побратима, въелась и расщепила приклад. Саид вскрикнул и выронил оружие. Спутники его судорожно лапали ремни на плечах, стаскивая винтовки.

— Не успеете, — сказал Апти. Дуло его карабина глядело на них. — Положите на землю.

Двое бросили винтовки.

— Свяжите этому руки, — велел Апти.

— Ты потерял последние мозги! — простонал Саид. Отставив продырявленную красную ладонь, смотрел на нее со страхом. — Что ты сделал?!

— Я больше не буду повторять, — предупредил Апти, и двое, завороженно глядя на его карабин, пошли к Саиду. Они стянули Саиду локти за спиной, связали их ремнем.

— Теперь перевяжите, — разрешил Апти, и, дождавшись конца перевязки, спросил: — Ты хотел учить меня воевать? Давай, учи.

— Ты взбесился? — стонуще выдохнул Саид, глядя на побратима со страхом и изумлением. — Что я тебе сделал?

— Ты много сделал, так много, что односельчане, если они когда-нибудь вернутся сюда, станут плевать на твою могилу. Из-за таких, как ты, — шлюх германа — опустели горы, и я шатаюсь по ним диким козлом. Ты, наверное, уже забыл, что это я назвал твое имя, когда у Криволапова не стало проводника. А потом ты вывел его отряд под немецкие автоматы.

— Мы выбирали между германом и гаски! — ненавистно крикнул Саид. — И я не жалею о своем выборе!

— Верно, — согласился Апти. — Это я жалею, весь народ жалеет, но не ты. Поэтому я решил, что сделать с тобой.

— Мы побратимы! — сдавленно напомнил Саид. Глаза его лезли из орбит, не отрываясь, смотрели на карабин Апти.

— Я помню. Видишь кабана в воде? — спросил Акуев.

— Что тебе от меня надо?

— Иди к нему.

— Куда?

— В воду! Пошел в воду, шакал!

Он теперь твердо знал, что ему надо от Саида.

Саид полез в реку, кренясь навстречу течению, одолевая его растущий напор. Скользя на камнях, дергая плечами, он добрался до туши, утвердился на ней. Текучее, гладкое стекло воды упиралось ему в бок, вскипало снежной пеной.

— Отдели у кабана хвост и принеси, — сказал Апти.

— У меня связаны руки! — зло крикнул Саид. Он все еще не понимал, что от него хотят.

— У тебя есть зубы. Ныряй, — ударил приказом под дых Апти.

Он смотрел на лицо врага, где бессильная ненависть сменялась ужасом. Саид наконец все понял. Приговор был хуже расстрела. Мужчина должен был выбрать здесь смерть. Отгрызть грязный хвост свиньи и принести его в зубах врагу — после этого нельзя было жить среди вайнахов. Сделавшего это никогда не внесут за ограду мусульманского кладбища, не похоронят рядом с соотечественниками.

Саид дернулся к берегу. Оскользнулся, упал на колени. Вода билась буруном, давила ему на горло.

— Собаки… хотите моего позора? — крикнул он. — Вы не увидите его, клянусь Аллахом…

— Не пачкай имени Аллаха, — перебил Апти.

Он видел, что Саид выбрал позор. Смерть выбирают молча. Этот слишком привык к дикому насилию последних месяцев, к зловонному нахрапу своей жизни, чтобы отказаться от нее. Так не отгонишь летом мух от отхожего места: отлетев и покружив, они опять вернутся.

— Как только твоя нога ступит на берег — стреляю, — предупредил Апти. — Теперь иди.

Они смотрели, как корчится в воде главарь. Поднявшись с коленей, он повернул к кабану. Тогда двое отвернулись. Апти досмотрел все.