Сторож брату своему - Ксения Медведевич

– Спроси своего Бога, – сплюнул косточку Тарег. И желчно добавил: – Это вы с ним общаетесь по пять раз на дню, не я…

– Не кощунствуй! – храбро пискнул аз-Захири.

– Конец света, конец света… – вдруг в ужасе забормотал Лайс. И снова вскинулся: – Мы все погибнем!!!..

– Вставай, ашшарит, верующий в Избранника Всевышнего, – презрительно фыркнул Тарег, поднимаясь с циновки. – У тебя вроде как были благородные намерения – спасти друзей и все такое. Вставай, говорю, трусливый говнюк. У тебя еще есть возможность умереть храбрецом.

Лайс вздохнул, сплюнул и полез из палатки – он недавно пил, и теперь ему очень хотелось отлить. Аз-Захири вздохнул, утер слезы рукавом и принялся собирать их пожитки.

Тарег приложил ладонь ко лбу и посмотрел вперед. Ну что ж, надо признать, Полдореа, что Манат тебя обыграла. Вчистую.

Уговор, говоришь. С богинями, говоришь. А ты еще ломал голову, Тарег: с чего это злющие старые духи так легко согласились тебе помочь.

А они вовсе не собирались тебе помогать: одолеть аль-Лат, в самом деле, что еще за фантазии… Богини от века знали, как извлечь выгоду из глупости людей и сумеречников.

Узза воспользовалась его услугами. А Манат и это, видно, было не нужно. Хозяйка сразу имела на него зуб, была б ее воля, перекусила бы горло без дальнейших разговоров. Но ничего, богам некуда спешить. Богиня может подождать – пока не настанет время отдать последний приказ.

И Манат его отдала.

Последним приказом богиня отправила ненавистного сумеречника на верную смерть. В обреченный город, которому осталось стоять считаные дни.

Правильно Узза тогда сказала – глупец.

Тарег опустил ладонь, вздохнул и признал за Рогатой совершеннейшую правоту.

Заморосило, когда они месили ногами грязь в широком русле вади. Туча расположилась прямо над Мединой – в той стороне, где остались долины Байдах и Ула, светлело ясное небо.

Несмотря на осеннюю пору, дождей выпадало мало, и русло Акика не текло водой. На плоском песчаном дне отсвечивал в лужах закат, трепались среди мутной ряби зеленые травяные гривки. Хадбан недовольно дергал повод, проваливаясь в вязкий мокрый песок.

Мост через вади чернел длинной полосой далеко впереди. Но путешественники решили переправиться через подсыхающее русло здесь. Хотелось попасть в Медину через предместья – чтобы не привлекать лишних глаз. На мосту наверняка сидели попрошайки, хотя что они могли бы выпрашивать в этих тухлых сумерках, не смог бы сказать никто. А по дороге вдоль русла тащились и плелись люди и животные, так что на мосту наверняка стояли стражники. Или таможенники. Или кто-то еще, кому трое беглецов совершенно не желали показываться.

Кварталы предместья встретили их грязную, тяжело дышащую троицу гробовым молчанием. Втащив на пологий берег вади сопящего верблюда, Тарег принюхался к воздуху. Пахло Хайбаром. Спекшейся на жаре помойкой. Гнилью. Смертью. И мокрым тряпьем.

В тусклом влажном сумраке морось казалась слизью. Она стекала каплями с дверных косяков, тревожила мутные желтые лужи. Дома щетинились жердями поверх заборов, торчали палками с плоских крыш. Ворота и калитки в серых стенах дувалов стояли наглухо закрытыми. Пробовать их открыть не хотелось – тишина вокруг явно отдавала погостом. Тихим – до поры до времени. Шлепанье шагов казалось неуместным и глупым, как пьяная песня среди могил.

– Ты видишь флаг на башне? – задрав голову, спросил Тарег Лайса.

Восседавший высоко на верблюде бедуин смигнул капли и поднял ладонь ко лбу. Темень густела стремительно.

– Я даже башни не вижу, – наконец, буркнул он.

– В цитадели есть башня. Высокая. В четыре уступа, – устало упрямился нерегиль. – На вершине шпиль. На шпиле знамя. Какое оно?

– Да никакое, о шын греха! Отштань от меня, кафир! Говорю же – ничего не видать ф такой темени! – злобно прошепелявил Лайс. – Отштань!

Оставалось лишь вздохнуть в ответ. Глубокая грязь под ногами и вправду становилась все чернее и чернее в гаснущем свете. Ноги выдирались из нее с утробным, жадным чавканьем. Зыбучая улица засасывала их в холодную жидкую жижу.

Небо раздумало моросить – с него вдруг полило. Лужи взбились крупными каплями, заплескались набегающими пузырьками.

– Мы не дойдем до городской стены! – заорал сквозь ливень Лайс.

– Хочешь ночевать среди шакалов и гул? – глотая холодный дождь, крикнул в ответ Тарег.

Языковед красноречиво дрожал в седле хадбана. То ли от страха, то ли от холода, то ли от всего вместе.

И тут они выплелись на открытое место. Дальше предместья не было – оно выгорело. Серо-фиолетовое небо легло прямо на неровный очерк черных стен и остро торчащих балок. Обугленные стропила провалились, стены раскатились камнями. Пожарище мокло под дождем, скалясь провалами ворот.

– Это еще с тех карматов осталось? – тихо спросил впечатленный Лайс.

– Какая разница… – пробормотал Тарег, вытирая залитое дождем лицо.

С подбородка текла вода, гуляющий на развалинах ветер облепил мокрые лохмотья, и тело задрожало.

– Мы тут в темноте не пройдем! – пискнул аз-Захири. – Нужно вернуться и… заночевать!

– Где? – резко спросил Тарег.

– В доме, – зябко поднимая плечи, жалобно предложил грамматист.

– В чьем?

Холодная злость в его голосе насторожила обоих.

– Да тут никого нет! – подал голос с верблюда Лайс. – Тут все дома ничьи уже!

– Да ну? – усмехнулся Тарег.

Нерегиль сказал это тихо, но его, похоже, услышали. Аз-Захири задрожал сильнее.

– Поворачиваем, – процедил Тарег. – Но ночь глядя мы тут и впрямь не пройдем.

Ледяное утро застало их неспящими.

Задвинутая длинным медным прутом дверь сочилась бледным светом сквозь широкие щели. Придерживающий створки прут они примотали к ручкам очажной цепью – для надежности.

Лайс плакал и судорожно дул на угли – все никак не мог поверить, что уцелели. Еще он плакал по верблюду и хадбану. Истошный рев и захлебывающееся пуганое ржание, а потом визг они услышали – когда? В полночь? Под утро?

– Надо было их завести, внутрь завести… – все бормотал бедуин, размахивая ладонью над очагом.

Тарег сказал им сразу, как прислушался к шорохам во дворе дома: погаснет огонь – им конец. Лайс рыдал, хлюпал, дрожал, молился – но поддерживал пламя. Подкидывал отсыревшие дрова и дул, дул на угли, до красноты и вздувшихся на лбу жил.

– Мы бы их тогда не сдержали, – в который раз повторил Тарег. – А так – они отвлеклись. И… поели.

Веки слипались, доски двери плыли и разъезжались перед глазами. Дрожа, он отнял ладони от шершавого дерева. В правой дернуло болью – ну да, заноза. Когда в дверь ударило с той стороны, рука съехала по неровно струганной доске. Левая ладонь чувствовала их, пожалуй, слишком хорошо и застыла в камень.

Засовывая руку за пазуху, Тарег смежил веки и чуть не обвалился на пол. Хотя стоял на коленях. Колени, впрочем, тоже затекли.

Они лезли настырно – всю ночь. Царапались, шипели, бормотали по-своему. Кутрубы. Кровососущая стая, из тех, что мгновенно заводится на пустошах и пожарищах. Обглодав трупы, они голодают, но не уходят. Ждут, наливаясь злобой. И нападают на дураков, осмелившихся заночевать прямо посреди их угодий.

К исходу ночи кутрубы расцарапали единственную преграду, которую получилось устроить на их пути. Углем из очага Тарег провел линию вдоль ступени порога, отсекая хлипкую, отдельно стоящую во дворе кухоньку от густеющего мрака. Еле ворочая коснеющим языком, произнес над ней все светлые Имена Сил. Мучительный стыд сковывал ему губы: о боги, какой позор. Князь Тарег Полдореа бормочет, как человеческая бабка, и чертит угольком на деревяшечке. Странно, что кутрубы не прорвались сквозь эту хилую защиту сразу. В пустом колодце его Силы гуляло гулкое эхо. «Кувшинная душа» – так на ашшари называли пустомелю, никчемного человека. Всякий раз, когда Тарег пытался понять это выражение, голова шла кругом: кувшин пустой, его пустое брюхо – душа. Первая метафора. А где вторая? Тот, у кого внутри так же пусто, – кувшин? Или его брякающее глиняными осколками битое нутро?

Глаза слипались.

Упершись ладонями в дверь, он всю ночь говорил на родном языке. Слова древней речи мучили слух тварей, лишали их воли. Кутрубы тоненько визжали, кружа в ночном дворе мертвого дома. Тарег читал – все подряд. Стихи. Сказания. Родословные. Ученые трактаты. Снова стихи.

Продравши полуслепые глаза, не переставая кричать,народившись едва-едва на свет, задыхаясь от горя,Истина в возрасте пяти минут пытается громко сказать,что на самом-то деле, на самом-то деле! она родилась в споре.

Мы-то знаем – это не так. Но что с младенца возьмёшь?Ах, печально и нехорошо начинать свою жизнь с фальши!Ведь известно давно, что явленье на свет убивает быстрее, чем нож.От написанных и произнесённых слов Истина дальше и дальше.

Навряд ли кутрубы могли оценить рифмы и созвучия. Слова некогда написанного на случай стиха – о боги, а сколько шуму вышло! Чуть не передрались они тогда, хорошо, что в зал не пускали при оружии! – падали каплями, сердце болело от стыда и воспоминаний. Стихи из канувшей жизни вытаскивали из памяти ненужное. Дороги назад не будет, повторял он, не будет, не будет. А потом снова читал мучительные, дико звучащие под этим небом строчки.