Нестор Махно - Виктор Ахинько

— Кто ты? — лениво спрашивал его Билаш, когда падали с неба газеты. — Отвечай, а то контрразведка сует нос. Сцапают как шпиона, и фамилию не узнаю.

Николай пятерней вытер вспотевшую лысину и заговорил:

— Народец у вас крутой. Вконец отчаялся. Всё могут. Да я готов. Там… лучше.

— На том свете, что ли?

— А то где. Ты вот тоже считаешь, что там… свет!

— Не уверен.

— Вот и не стращай. Из черниговских крестьян я. Отец при рождении записан Колесо. Меня взяли в духовную семинарию и при выходе нарекли Колесовским.

Пытливость привела к толстовцам. Есть и такие мирные анархисты. Слыхал, нет, Виктор Федорович?

Тот поморщился. Занимая высокое положение среди повстанцев, он давно отвык от назойливых вопросов. Да и жарко, лень думать. Угодник продолжал:

— Обитали мы трудовой коммуной. Это же и ваша мечта, верно? Славные люди, бесцерковные, но с крестами на теле и в душе. Там я встретился и со Львом Толстым. Грозный дед, привередливый, хоть и проповедовал непротивление. Я эту ложь унюхал и убёг от них. А тут война. Меня в лечебный поезд определили. Нагляделся горя неизбывного. Зачем крошат друг друга? Никто не ведал. Собираясь в кучи для брани, люди теряют последние искры Божественного света. Не так ли?

Эти слова были новы и чужды Билашу. Он рассердился:

— Что ж, по-твоему, плюнуть на свободу и заживо сложить ручки в гробу?

— Ни в коем случае! — воскликнул Угодник. — Мы просто по-разному мыслим. Вы ищете свободу в толпе, как и комиссары. Из-за этого бьетесь. Они жаждут выловить ее и кастрировать, а вы противитесь. Но ее там нет, в орде. Пустая затея!

— Что же кастрировать, если ее нет? — резонно возразил Билаш, сердито прогоняя слепня, что жужжал и жалил.

— Да своеволие же! — в свою очередь удивился Николай. — Я же вам толковал. Сейчас идет бойня не за свободу — за своеволие. Ленин обольстился им, и Махно тоже. Войны все из-за этого. Давно пора понять: человек — не светоч, а лишь то, что нужно преодолеть. И силой здесь не поможешь.

Всегда сдержанный Билаш забыл о жаре, поднялся, сел. Таких зловредных трепачей ему еще не приходилось встречать. Что он мелет? Значит, все их жертвы — псу под хвост? Вася Куриленко ради чего погиб? Трошку Вдовыченко, раненого, замучили зря? Деда за что расстреляли?

— А пролитая родная кровь? — рыкнул Виктор. — Как с ней быть, Колесовский? Простить?

Тот нисколько не смутился, смотрел так же светло, вприщур, может, и от яркого солнца. Их войсковая колонна спускалась в балку, что раскинулась у села Голодаевкй. Впереди заманчиво блеснула речушка, но было явно не до купания.

— Батю моего, смирненького, красные повесили, — кротко проговорил Николай. — Боже упаси, я не мщу. Но бесовское самоистребление никак не приемлю. Слышите?

Виктор не успел ответить, да и не знал, что сказать, когда сзади затрещали пулеметы. Колонна сломалась. По сухому бурьяну на нее набросились автоброневики, кося кинжальным огнем кавалерию, пехоту на тачанках. Повстанцы заметались в низине, пытались вжаться в кусты, прятались за камни. В свисте пуль Билаш погнал коней вперед, напропалую. Пристяжной упал. Виктор обрубил саблей постромки, заметил, что Угодник сидит как-то странно. Полетели дальше, ворвались в село. Там огонь стал потише.

— Эй, спаслись! — Билаш толкнул спутйика, но тот не шевелился. Белая сорочка на боку была разорвана и в крови.

— У-у! — взвыл Виктор и больно прижал пальцами глаза. Отнял руки, присмотрелся — мертв святой!

Броневики не решились войти в Голодаевку, где их могли забросать гранатами из-за хат. Бой примолк. Повстанцы передохнули, узнали, что отряд Каменюка, с которым надеялись объединиться, недавно был взят в кольцо, порублен и рассеян, а остатки ушли за Дон. Весть эта повергла в уныние. Таяли последние надежды. А тут еще разговоры:

— Хлопци, бачылы, яка мала пшэныця? — спрашивали крестьяне. — Засуха. Ой, голод будэ!

— Нам бы коня поменять, — просили ездовые. Им строго-настрого запретили делать это самовольно.

— Якого коня? — ехидно отвечали мужики. — Амнистия вам. Чулы? Идить сдавайтесь. И продналог тэпэр. Нова политика. Нажралысь зэрна комиссары. Подобрилы!

После таких слов рушилась сама почва махновского движения.

— Да это же мы их заставили подобреть! — горячились командиры. — А свобода? Запрягут вас в ярмо большевики!

— Шо та свобода? Йийи в рот нэ покладэш. Порядок давай! Хватэ быться! — устало возражали селяне.

Наслушавшись их, повстанцы покатили дальше на восток, за пределы Украины. Дезертирство и брожение в поредевшей армии вынудили Батьку признать:

— Нет единства. Скликаем большой совет!

Стояли в селе Исаевке Таганрогского округа. Поскольку никаких секретов не было, вынесли стол под развесистую шелковицу, и любой желающий мог забраться на него и говорить. Первым поднялся Виктор Билаш.

— Я уже не раз предлагал заключить новый союз с Советской властью…

— А она что? — спросили из толпы.

— Молчит, стерва. Значит, нам один путь: через Кавказ в Турцию, к товарищу Кемалю.

— Верно! — шумел Иван Долженко.

— Кому мы там нужны? — не соглашались, смеялись другие. — Хай Махно скаже! Батьку давай!

Билаш спрыгнул на землю, мельком вспомнил Колесовского, подумал: «Вот она, толпа. Какая ей свобода?» А на стол подсадили Нестора Ивановича. Он подождал, пока утихнут особенно ретивые.

— На Украине мы теряем почву, и только, — начал негромко. — Селяне перестали нас поддерживать. Это факт! Они покидают армию, являются с повинной. Даже в Гуляй-Поле, — голос его креп. — Надо во что бы то ни стало сохранить войско! Не сдалась Галичина. Тоже наша земля. Туда нам путь. Вдохнем ей силу вольнолюбивых сердец, и успех обеспечен!

Снова зашумели. Батько поднял руку.

— Тогда так! Отходите направо все, кто со мной. А налево те, что с Билашом!

Войско разделилось. Налево колыхнулась большая часть. Махно молча наблюдал. Некоторые не знали, куда податься, метались из стороны в сторону. Батько достал из кобуры наган и выстрелил поверх голов. Поутихло. Все смотрели на него.

— Вы сделали свой выбор, — продолжал он. — Спасибо всем за героическую борьбу! Мы хотели добиться свободы личности, самоуправления, изобилия. И это будет! Только не верьте большевикам, не бросайте оружия. Спасибо еще раз!

Он низко поклонился и спрыгнул со стола. Начали обниматься, прощаться. Многие скупо плакали, догадываясь, что расстаются навсегда.

На исходе лета 1921 года они плыли на рыбачьих лодках через Днепр ниже Кременчуга. Насупившись, Нестор Иванович поглядывал на родной, обрывистый левый берег, что удалялся. Сколько там исхожено-изъезжено дорог, сколько друзей, товарищей и надежд похоронено! В большой лодке-дубе вместе с ним сидели Галина с Феней, Петр Петренко и Лев Зиньковский. А Иван Лепетченко и Пантелей Каретник гребли. Вот они — самые близкие. Сзади в остроносом челне Махно видел Якова Тарановского — последнего начальника штаба, сотского Захария Клешню, приютившего когда-то их, бездомных мечтателей, на чердаке в Рождественке, Василия Данилова, которому уже не было привычной работы. Ни одной пушки нет. В отряде всего-то три сотни бойцов, ни за что не пожелавших покинуть Батьку.

Примерно столько же было и когда разделились с Билашом. Да по пути сюда половина полегла, новые появились из тех, кому некуда податься. Где Виктор сейчас? Прорвался ли на Кавказ? (Прим. ред. — К тому времени отряд Билаша был уже разбит. Тяжело раненного Виктора Федоровича с Иваном Долженко и кучером переправили на Кубань, где они затаились. Вскоре Иван уехал на разведку и пропал. А Билаша выдал кучер. Бывший начальник штаба попал в камеру смертников, написал подробнейшие показания и был помилован. Расстрелян в 1938 году).

Нестор Иванович смотрел на волны, что бежали и бежали друг за дружкой. Ничем их не остановить. Только ветер если утихнет, тогда — покой. Значит, угомонились вихри революции? Устали мужики, придавленные засухой и надвигавшимся голодом. Вымотались. Шутка ли — семь лет войны! Лучшие из лучших, самое бродило народа порублено, повешено, разбежалось по белу свету. Какая бы еще нация в мире выдержала такое? Австрияки, немцы припёрлись — их били, они зверствовали. Красные, за ними добровольцы утюжили Украину вдоль и поперек, опять комиссары явились, потом барон Врангель и снова чекисты, заград— и продотряды. Уму непостижимо! Махно тяжко вздохнул. Эх, Гуляй-Полюшко-Поле! Загуляло, родимое, до белого каления и цыганского пота.

Тихому теперь Дону тоже досталось, хотя, может, и поменьше. После раздела в Исаевке Батько повел своих туда. Надеялся перед Галининой подкормиться, взять свежих лошадей, найти Ивана Пархоменко или Каменюка. Напрасно! Засуха свирепствовала в Миллерово, вокруг станицы Вешенской, и рано овдовевшие казачки вопили из-за каждой «убиенной» курицы.