Атаман Семенов - Валерий Поволяев

Бражников был настолько лихим, что дважды удостаивался звания Героя Советского Союза, оба раза он получал Звезду Героя, как говорит Томилов, и оба раза она у него была отнята — старшина Бражников прокалывался на «бытовке». В основном на пьянке.

Сам Томилов два месяца пробыл в Харбине, где одним из столпов русской эмиграции был его однофамилец — князь Томилов — человек надменный, но добрый. Капитан-лейтенант выдал себя за родственника князя, точнее — за его племянника, бежавшего из Совдепии, документы на этот счет у Александра Томилова имелись надежные — и «дядя» принял его.

На одном из приемов в Харбине появился и атаман Семенов. Он показался капитан-лейтенанту очень старым, изможденным, высохшим, будто гриб, с шаркающей полунемощной походкой. Но впечатление это было обманчивым — жесткие глаза атамана светились умом и были очень властными. Вот это выражение властности удивило тогда Томилова больше всего: атаман смотрел на собравшихся, будто царь на своих подданных.

В следующий раз Томилов увидел Семенова, когда того вели по длинному тесному коридору теплохода «Хабаровск», стоявшего у Харбинского причала. «Хабаровск» собирался уходить домой, Семенов, усталый, небритый, сгорбленный, с загнанными глазами, глянул на Томилова в упор и не узнал его. Впрочем, трудно было узнать в моряке, на чьем кителе красовались золотые погоны капитан-лейтенанта, «племянника» князя.

Имелись и другие версии ареста атамана Семенова, но они были всего-навсего версиями, вымыслом, призванным скрыть правду.

Велико же было удивление сотрудников газеты «Труд», когда через четыре месяца после публикации моего очерка из Австралии неожиданно пришел толстый пакет — одиннадцать страниц убористого текста, напечатанного на портативной машинке и подписанного младшей дочерью атамана — Елизаветой Григорьевной Явцевой.

Е. Явцева рассказала, как все было на самом деле:

«В начале августа 1945 г. нам стало известно из средств местной массовой информации, что советские войска перешли границу и движутся в глубь Маньчжурии. В Дайрен войска пришли 31 августа или 1 сентября, точно не знаю, но навсегда запомнила, что задолго до них, а именно 22 августа, на аэродроме между нашим поселком и Дайреном высадился специальный десант. Это случилось так.

Во второй половине дня в небе низко пролетели и повернули в сторону аэродрома несколько самолетов с советскими опознавательными знаками. Примерно через два — два с половиной часа к нашему дому подъехал автомобиль. Из него вышли пять человек.

Один из них был штатский — шофер советского консульства (мы его знали), четверо — военные, офицеры. Трое были вооружены автоматами, причем держали их на изготовку, а четвертый, майор, был с револьвером в руке. В это время сестра Тата (Татьяна), я и наш трехлетний племянник Гриша гуляли в саду перед домом, недалеко от ворот, всегда настежь открытых. А отец с нашим братом-инвалидом Мишей сидели в тени на открытой галерее, опоясывающей дом по второму этажу. День был жаркий, я даже помню, что отец тогда был в шортах и белой футболке.

Мы с сестрой, увидев военных, сразу замерли на месте, а они быстро подошли к нам, спросили строго и громко: «Где ваш отец?» Отец, видимо, все видел и вопрос услышал. Он подошел к перилам и тоже громко ответил: «Я здесь, господа офицеры!» И тут же отец велел нам проводить военных в дом.

Мы с Татой открыли парадную дверь и, как полагается, предложили офицерам войти. Но они в ответ резко и строго приказали: «Входите вы первыми!» — и продолжали держать автоматы наготове. Мы провели «гостей» в гостиную, где их уже ожидали отец и его старый друг, соратник по Первой мировой и Гражданской — генерал-майор Е.Д. Жуковский (он всегда жил в нашей семье на правах близкого друга отца). Настороженно оглядываясь вокруг и все время держа автоматы наготове, военные вошли в гостиную.

Убедившись в том, что никакой засады нет и что никто им не оказывает сопротивления, офицеры по приглашению отца сели и положили автоматы на колени. После этого мы с Татой вышли.

Наш брат Миша был старше нас (ему было в то время 22 года, моей сестре Тате — 17, а мне —15 лет), он хорошо понимал, зачем пришли офицеры, и в нескольких словах все объяснил нам. Встревоженные, мы, конечно, уже были не в состоянии далеко отойти — стояли все трое поблизости у открытых дверей и прислушивались к тому, что происходит в гостиной. А там шла беседа на вполне ровных и мирных тонах, никто даже голоса не повышал. По отдельным словам и фразам мы могли понять, что разговор шел то о Второй мировой войне, то о Первой. (И та и другая — с Германией; и царские, и, наверное, советские офицеры прошли через фронт.)

Беседовали они очень долго. Уже вечерело. Гостиная, где они сидели, через арку переходила в столовую. По заведенному порядку, когда наступило время, к отцу подошел наш повар и спросил, можно ли подавать ужин. Прежде чем ответить, отец, по закону гостеприимства, предложил «гостям» отужинать. Те охотно согласились. Потом и нас позвали.

Ужинали все вместе. За большим нашим столом, кроме приезжих-военных, сидели и мы все: отец, Е.Д. Жуковский, наш брат Миша, мы с Татой и маленький внук отца — сын нашей старшей сестры Елены — Гриша. (Елена была замужем, жила в Харбине, а сына привезла к нам на лето.) Ужин был весьма скромный, какими были трапезы у всех в те военные времена. Ведь японцы уже несколько лет вели войну с Америкой, по всей Маньчжурии (она была под оккупацией Японии) продукты выдавались всем только по карточкам, как и в Советском Союзе. Ну и, конечно, никакого вина не было и в помине.

Я думаю, нет нужды объяснять, что все мы пережили в тот день — драматичность события очевидна. Поэтому все происходившее врезалось в память, все помнится так, будто было вчера.

За столом сидели долго, пили чай, беседовали. Когда все закончилось, кто-то из военных спросил: «Ну, а каких же убеждений вы, господа, придерживаетесь сейчас?» Не ручаюсь за дословность, но отец и Жуковский единодушно ответили примерно следующее: «Все тех же, что и в Гражданскую войну, — за которые у вас расстреливают. Мы — русские офицеры, мы давали присягу Вере, Царю и Отечеству и ей, этой присяге, остались верны — революцию не приняли и боролись с большевизмом до последней возможности».

На это кто-то из советских сказал: «Ну что ж, в таком случае, но нашим законам вам за эти убеждения придется ответить и понести наказание».

Вскоре после этого майор (наверное, он был там главным) заявил, что им нора ехать и что отец должен поехать с ними.

Мы поняли, что отец арестован. Миша, наш брат, помнится, как-то держался, а мы с Татой заплакали. Майор, увидев, что мы плачем, неожиданно стал успокаивать нас: «Не надо плакать, я вам еще привезу вашего папу, через несколько дней привезу...»

Отца офицеры увезли с собой, а Жуковского оставили, почему-то не арестовали в тот раз (хотя он тоже было засобирался).

Мы верили и не верили майору. Но на четвертый день рано утром увидели, что к нашему дому подъехал автомобиль. За рулем был тот самый майор, а рядом с ним наш отец. Больше никого с ними не было. Майор выполнил свое обещание — привез отца. И я до сих пор не понимаю и удивляюсь: зачем, почему он это сделал? Какими чувствами или соображениями он был движим?

Как бы то ни было, но весь этот день отец провел с нами. Мы помогли ему собрать необходимые вещи — смену белья, одежды и прочие мелочи. Вместе с нами все время находился и майор. Пока мы все собирали, он с интересом осматривал кабинет отца. Там был портрет последнего русского императора — Николая II и висела красивая икона Св. Георгия Победоносца. На комоде лежала главная награда царя, гордость отца — именное «Золотое Георгиевское оружие» (шашка). А рядом с шашкой была шкатулка — в ней хранились остальные четырнадцать боевых наград за ту, Первую мировую войну. Тут же, на комоде, всегда стояла скромная фотография матери отца — нашей бабушки — и лежал небольшой, выцветший мешочек — кисет с горстью русской земли.

Майор внимательно все это рассматривал, изредка задавая отцу вопросы.

Потом мы все обедали, а после обеда перешли в гостиную. Майор увидел там открытое пианино, спросил, кто из нас играет, и когда все указали на меня, попросил сыграть что-нибудь. Естественно, в тот момент мне совсем не хотелось играть, не до музыки было, и тем не менее я села играть. Наверное, ноты были открыты на странице, где была «Баркарола» Чайковского, потому что я хорошо помню, что сыграла именно «Баркаролу». Потом еще что-то. Все тихо слушали, на душе у всех нас было тревожно. Майор очень лестно отозвался о моей игре. На это я — хорошо помню — ответила, что собиралась в этом году поступить в консерваторию, а теперь неизвестно что будет. И дальнейшие слова майора я тоже хорошо запомнила. Он сказал: «Вот переедете в Советский Союз и там завершите свое музыкальное образование — консерваторий там много. И не тревожьтесь — у нас в СССР по нашей сталинской конституции дети за отца не отвечают»,