Горение (полностью) - Юлиан Семенов

Но, поняв испуг офицера, винтовку он на плечо не взбрасывал - и г р а л дурня.

- Евецкий, - окликнул ротмистра из вагона Киршин, - я ждал, ждал, пока вы его собьете... Ослабли после вчерашнего? Пусть он мне снежку принесет - голова трещит. Иди, рыло, ротмистр тебя прощает.

Через два часа вернулся отряд, пригнали арестованных смутьянов, Меллер-Закомельский прошелся вдоль состава, заглянул в плохо топленное станционное помещение, показал стеком на деревянный перрон:

- Тут. Посыпать песком и опилками. И козлы чтоб небольшие были, ноги должны свешиваться. Печку залить водой, пусть мерзнут.

Арестованных загнали в вокзал, где через десять минут, после того как горящие угли залили водою, сразу же сделалось холодно, еще холоднее, чем на улице.

Пилипченко поставили сторожить вместе с семеновцами Ненаховым, Колковым и Злобиным.

Бригада есаула Третьяченки занялась сооружением козел для порки; они же съездили в город и привезли подводу опилок, смешанных с песком.

Один из арестантов постучал белыми пальцами в стекло, попросил:

- Служивые, водички, может, дадите, а? У нашего товарища с сердцем плохо.

- Нет у вас сердец, - ответил Ненахов, - у вас заместо сердца камни.

- Ты сам-то из каких? - спросил арестант.

- Я из царевых, - ответил Ненахов так, как учили офицеры, когда только отправились карать Сибирь и Забайкалье, поднятые к смуте японскими наемниками.

- А я думал, из рабочих.

- Это ты - рабочий? - спросил Ненахов презрительно. - Барич ты, неумь, наемник ссатый!

- На, руки мои посмотри, - сказал арестант, показывая костистые, в металлической копоти пальцы. - Такие у бар, да? Ты вспомни, какие у ваших офицеров руки: у них, это верно, барские.

- У них они русские, - ответил Ненахов.

- А у нас какие? Американские, что ль? Иванов я, Петр Евдокимов, крещеный, чай...

Колков, стоявший неподалеку, сказал Злобину:

- А ну, бежи за офицерами, скажи - агитируют.

- Да рази он агитировал? - спросил Пилипченко. - Он про себя говорил.

- Это они так завсегда, - ответил Колков, - сначала про себя мозги дурят, а после-то про другое петь начинают. Бежи, Злобин, а то нам головы не снесть.

Пришел поручик Родин.

"Чего ж бабу свою не взял? - подумал Пилипченко. - Эк можно лихо здесь перед нею поизгиляться".

- Где агитатор? - спросил Родин. - Лицо помните?

- Да он и не уходил, вашродь, вона у окна.

- Вызови его, - сказал Родин Ненахову. - Пусть ко мне выйдет.

Ненахов поманил Иванова, тот подошел, Колков дверь распахнул, выпустил арестанта на перрон.

- Пожалуйста, представьтесь, - попросил Родин. - Я слыхал - вы русский, Иванов? Так?

- Верно.

- Не слышу...

- Верно, - повторил Иванов громче.

- Не слышу, не слышу! "Ваше благородие" не слышу! Надобно отвечать офицеру по уставу!

- Я свое отслужил, на Шипке отслужил, не где-нибудь.

- Герой, значит?

- Георгиевского кавалера имею за честное исполнение солдатского долга.

- Та-ак... Профессия у тебя какая?

- Слесарь по металлу.

- Православный?

- Да.

- Эсер? Или демократ.

- Социал-демократ.

- А дружок кто?

- Тут все мои друзья.

- Тот, у которого сердце болит.

- Человек.

- Это я понимаю, что не лось. Тоже социал-демократ?

- Беспартийный.

- А зовут как?

- Не знаю.

- Друг, а имени не знаете?

- Не знаю.

- Ну что ж, за это пятьдесят шомполов по заднице получите.

Из вокзала тонко крикнули:

- Меня зовут Людвиг Штоканьский.

- Иди сюда, Людвиг Штоканьский.

- Он не может, ваше благородие, - сказал Иванов, - побойтесь бога, у него ж сердце останавливается, руки ледяные.

- Иди сюда, поляк! - повторил поручик.

- От зверь, а? - как-то удивленно, словно себе самому, сказал Иванов.

Поручик, словно бы не услыхав, предложил:

- Ну-ка, крещеный, скажи, чтоб Штоканьский добром пришел. Тогда тебя отпущу на все четыре стороны.

- Иванов я, Иванов... Не Каин, а Иванов. У меня рука не подымется на такое...

Родин снял перчатки с рук, поднял их, спросил:

- А у меня б поднялась? Какие у меня руки, православный?

- Красивые, - ответил Иванов, и Пилипченко заметил, как стал бледнеть слесарь, синюшне, спокойно, без надрыва или испуга.

- Барские?

- Уж не рабочие.

- Ладно, слесарь Иванов. Иди домой, скажи дружкам, чтоб от бунтов подальше были. Иди, Иванов, иди.

- Разве без суда можно, барин? Государь конституцию ведь пожаловал, высший закон...

"О чем это он? - не понял Пилипченко. - Чего суд поминает?"

- Иди, Иванов, - повторил Родин. - Или запорю насмерть. Иди.

- Прощайте, товарищи! Людвиг, напиши моим, как они меня убили! - крикнул Иванов жалобным, срывающимся голосом, повернулся, сунул руки в карманы легкой тужурки и пошел по перрону.

Родин достал наган, прицелился и выстрелил ему в спину - четыре раза подряд, а Иванов все шел и шел, не оглядывался, будто какой святой, от пуль заговоренный. Упал внезапно, словно почувствовав белый испуг на лице молоденького офицерика.

Родин спрятал наган в кобуру негнущимися, тряскими пальцами, крикнул солдатам:

- Каждого т а к о г о стрелять при попытке к бегству.

Когда козлы были с б и т ы, началась порка. Всем давали по пятьдесят шомполов. Били молча, раздев предварительно догола. Кровь капала на опилки, смешанные с песком. Тихо было: батальон карателей, выстроенный в каре, наблюдал экзекуцию внимательно, изучающе.

Избитым в кровь людям позволили одеться лишь после того, как выпороли мальчишечку лет пятнадцати. Тот от боли задурнел, серый стал, упал ватно. Кое-как арестанты привели его в чувство, одели (Людвиг Штоканьский умер на козлах - после третьего удара).

Потом пришел Меллер-Закомельский.

- Ну? - спросил он арестантов. - Мозги посвежели? Дурь выбили из вас?

Молчали арестанты.

- Сейчас, - выдержав паузу, тихо продолжил генерал, - споете "Боже, царя храни". Кто станет уклоняться - отправим в военно-полевой суд. Слова помните? Или написать каждому на бумажке? - хохотнул генерал, и в глазах у него промелькнула белая, нездоровая сумасшедшинка. - Мне доложат, как пели. Пощады - те, кто слова позабыл, - не ждите.

После страшного этого пения было расстреляно восемнадцать человек. Остальных - все, как один рабочие, по лицам, по обличью видно - заковали в кандалы и погнали этапом в тюрьму.

Вечером, когда караульство Пилипченки кончилось, Евецкий повелел снять с него шинель и отправил в теплушку к лошадям - десять суток аресту, без супу и сахару - три ломтя хлеба в день и бидон воды. Бидон был крестьянский, с устойчивым запахом парного молока и августовского, пахучего, в капельках синей росы, сена.

Отсидев свои десять дней, изойдя до позвонка голодом и изнуряющим колотьем в пустом, сосущем животе, Пилипченко, дождавшись, пока наступила ночь, когда офицеры обрушились после исступленной пьянки по случаю благополучного возвращения в Царское Село, забрал со столика ротмистра Евецкого документики вместе с планшеткой, долго стоял над тщедушным тельцем н е л ю д я, раздумывая, задушить или оставить супостата в живых, решил все же, что ежели задушит - погоня начнется, крик и шум, достигнут жандармы; ушел тихо, но клятву себе внутри дал - сосчитаться.

После месяца зимней дороги оказался в Варшаве: он знал, к о г о искать. Пришел в газету, где социалисты сидели, рассказал про себя все и попросил свести с тем, кого этим летом в Ново-Минске, в лесу, во время сходки забирали.

Дзержинский вскинул голову на вошедших, мгновенье смотрел на солдата, а потом спросил:

- Пилипченко?

- Он самый, - ответил солдат, на стол планшетку ротмистра положил и сомлел, прямо на пол осел, разволновался, и голод себя знать дал.

В тот же день копии с дневника ротмистра Станислава Евецкого были отправлены Дзержинским в Краков, Петроград, Берлин и Женеву. Дневник р а с п е ч а т а л и - он того заслуживал.

"Отряд, назначенный для сопровождения генерал-лейтенанта Закомельского, собрался к 9 ч. вечера на Курском вокзале. Подали поезд, и началась погрузка. Около 11 ч. приехал барон, обошел построившихся людей; поздоровался с офицерами, затем пришел в вагон-столовую и пригласил офицеров. Нижним чинам приказал выдать по 1 бутылке пива.

Уже в Туле нам пришлось столкнуться с беспорядками. Мы завтракали; поезд остановился на ст. Узловая, слышим шум и крики, выбегаем - оказывается, местные запасные солдаты, проведав, зачем едет наш отряд, стали ругать нас и бросать в вагоны поленьями; наши, не стерпев обиды, выбежали и стали наводить порядки; тут и мы вышли и, приведя людей в порядок, обошли вагон, сказали запасным пару-другую слов, а тех, которые вели себя вызывающе, наказали. С непривычки оно вышло немного сурово, - думаю, что нескольким причинили увечья.

Брошенными поленьями задеты легко штабс-капитан Карташев по правой руке и ефрейтор лейб-гвардии С.-Петербургского полка Телегин по голове.

На ст. Ново-Спасское были приведены в порядок два поезда с бунтовавшими запасными. Один из них схватил за винтовку ефрейтора лейб-гвардии С.-Петербургского полка Телегина и ударил его по голове. Телегин вырвал винтовку и ударил запасного штыком. Штык прошел насквозь. В этот день сломали два приклада. Если так будет дальше, мы рискуем сделаться безоружными.