Уникум Потеряева - Владимир Соколовский

— А я говорю, ептать: был жук, был! Ну я же не дурак, пойми, еж твою в душу ети, я же чувствую: рогач, ну натуральный, в селезенку его, в распропаскудскую душу!.. Ты огляди, Иваныч, местность: может, он еще тут, маму бы его батальоном иметь!..

Кажется, из военкомата, какая-то мелочь. А тот, рядом? Немолодой, лица не видно… Может, прячет? Нет, с подобной публикой у него счетов быть не может.

— У вас проблемы, мужики? Вы как сюда попали, вообще? Пост же на входе, человек дежурит. Как он вас пропустил?

Постовой, Сивый, лежал в своей будке, связанный и с кляпом, как дружок его Опутя перед тем, как стать неодушевленным. Но вот дальше-то вышло все не так, как предполагалось, совсем не так! Дальше они должны были проникнуть в здание, затем — к двери Рататуева кабинета, и сказать, что прибыла бригада «Скорой помощи», по сигналу прохожего, увидавшего человека, лежащего возле входа в усадьбу. Похоже, это охранник, с признаками отравления. Не выйдет ли хозяин, не посмотрит? И схватить, едва Митя отворит кабинет. Вообще риск был: ну как он позвонит предварительно в «скорую», и попытается выяснить, был ли вызов? Тогда надо успевать делать ноги, прихватив Сивого, и ждать иного случая.

И вот явись же тут, об это самое время, жук-рогач! Не спалось ему, окаянному: зацепился где-то за Вовин сандаль и полез по ноге. И надо же, чтобы именно это существо оказалось тем единственным существом на свете, которого прапорщик Поепаев боялся досмерти. Обнаружив его присутствие на ноге, Вова отнюдь не завизжал: для столь тонких звуков его голосовой аппарат просто не был приспособлен. С емким кваком он прыгнул на четвереньки и побежал, взлягивая обеими ногами, подобно прыткому жеребцу. Затем, вскочив, принялся изрыгать мат.

— Это еще что за цирк? — возмутился Рататуй. — Вы что себе позволяете? Имейте в виду: это частное владение, вас могут застрелить, и никто не станет отвечать!

Наверно, такими словами все же можно кого-нибудь образумить, — однако произносить их при прапорщике Поепаеве вряд ли следовало: Вова тут же забыл о происках коварного жука-рогача, и ухватисто цапнул Митю за запястье.

— Эй, Иваныч! Это тот самый хмырь, или же не тот? Может, мы его здесь и прихватим, чего под дверями-то топтаться?

Спутник его повернул голову, и Рататуй узнал майора Урябьева, бывшего начальника районной уголовки, знакомого еще по юным криминальным годам. Он дернулся, пытался отпрянуть, — однако военный человек знал свое дело туго: не ослабляя зажима одной рукой, другою он ухватился за подоконник, рывком заскочил на него, — и оказался в комнате возможного депутата и любителя изящной поэзии.

— Стоять, гад! — пресек он попытку Рататуя дотянуться до телефона. Вырвал шнур, кинул аппарат в угол. Пыхтя, через подоконник перевалился Федор Иваныч, упал кулем. Вова прикрыл окно, задернул шторы. Митю по-быстрому увязали, бросили на ковер.

— Мужики, мужики, — говорил он. — Вы неправильно делаете, мужики. Ну вам же выйдет дороже, вы поймите! Обо всем ведь можно договориться, верно? Зачем вам такой риск, мужики?..

— Заткнуть ему пасть? — прапорщик достал из кармана кляп. — Или пусть еще покукарекает?

— Да что толку от его шума! — махнул рукою Урябьев. — Ну что ты можешь нам сказать еще кроме того, что мою дочку да Васю-лейтенанта убил? В-общем, все остальное меня не очень и интересует…

— Неправда, неправда это! Сука, падла буду, век свободы не видать! Подлянка чья-то, пустили парашу!.. Ну кто вам засадил фуфло, пусть отвечает за базар!..

— Тебе это так важно? Тогда слушай: сведения получены от известного тебе Опути. Мы, как высшая инстанция, посчитали их правдивыми, поэтому всякие очные ставки отменяются. А теперь уже они даже и невозможны: оный Опутя в настоящий момент кормит в пруду раков. По православной вере, душа человека в первые дни обитает поблизости от него — так что вы еще встретитесь, возможно, обсудите все без спешки.

— Вы не можете убрать меня просто так! — вдруг чванливо вскричал Митя. — Вы же ничтожества, плебеи, шлак, а я — слишком большой человек, чтобы исчезнуть бесследно. На мне много завязано. Я, в конце концов, вор в законе — хоть это звание вам о чем-нибудь говорит?!..

— Но-о? — удивился Урябьев. — Это когда же тебя удостоили?

— Уже два месяца. Сходка была, короновали, все путем…

— Ух, молодцы! Ну, пошли времена! Ведь еще не так давно с таким и разговаривать бы не стали: одна судимость, с детским сроком… Вот что деньги-то делают! Гниет, гниет воровская империя.

— Да ладно с ним базарить! — оборвал Вова его рассуждения. — Нашел тоже время. Давай хватай за ноги, я подмышки, и — потащили, дел еще много…

Тут Митя издал такой душераздирающий вой, что у обеих заложило уши, и кое-где по ближним заулкам разнесся он — вот в одной избе зажегся свет, и тут же погас снова: не кинешься же во тьме выяснять, что и где творится — вмиг окажешься или виноват, или избит, или вообще напорешься на непонятное… Да он был и недолог, этот вопль: прапорщик мигом вколотил кляп в раззявленный Рататуев рот.

— Раз-два, взяли! — скомандовал Вова.

И охранника Сивого, и его хозяина свалили на заднее сиденье «козла» и потряслись к урябьевскому дому. Занесли Сивого во двор.

— Разберись с ним, — сказал Федор Иваныч. — А с тем я сам как-нибудь…

— На могилки повезешь?

— Куда же еще?

— Когда вернешься? Закуску готовить? На поминки?

— Да ну, закуску… Своих помянули, а этих… Говна пирога. Ты отдыхай давай, Вова. А я… короче, узнаешь все.

Поепаев напрягся, схватил товарища за плечо:

— Ты давай это… не дури, Иваныч! Теперь наша взяла, позади все… зачем это надо?

— А, перестань! Лезет тебе в башку разная херня. Я говорю — задержусь, мо, может, — а ты уж и вдыбки. Веселей надо жить, брат прапорщик.

Он вышел за дверь — и тотчас закашлял старенький мотор. Вова взвалил на плечо худое тело жертвы, и потащил в баню. Плотно закрыл двери, вынул красивый афганский кинжал и пузырек нашатырного спирта. Смочил ватку, сунул под острый нос впавшего в беспамятство Сивого. Тот очнулся, прочихался, и спросил полным страдания голосом:

— Ты кто?!

— Я-то? Да как сказать. Может быть, ужас, летящий на крыльях ночи. Давай-ка, друг, не станем терять время на беседы, поздно, мне на службу с утра.

Километрах в семи от городка бывший начальник уголовки свернул с проселка в лес, и, попетляв еще сколько-то по прихотливой дороге, выбрался на небольшую опушку. Не гася фар, стащил на землю связанного Митю и вынул кляп.

— Хочешь орать — ори. Это тебе вроде рюмки перед казнью. Или сигареты, кому как больше нравится.

— Ты что, мочить меня собрался? — прохрипел Рататуй.

— Ну а как же. Это обязательно. Не мочить, а казнить.

— Ничего себе заявки. Ты же мент! Ты же должен закону служить, а ты в беспредел ударился. Приговор себе подписываешь, сука!

— Ладно, лишку болтать не станем! — оборвал его старый опер. — Ты это место знаешь?

— Да откуда! Я не любитель лесных прогулок.

— Вон, видишь ту березу? Под ней Опутя с Сивым закопали вывезенные из твоего подвала тела Зои и Васи. Закопали и закрыли дерном. А тебя я и хоронить не стану. Больно много чести. Тебе — только осина, проклятое дерево, на нем Иуда повесился. Мы, когда Опутю сюда на показ возили, две осинки приглядели, подготовили. Осталось только привязать тебя к одной за левую, к другой — за правую ногу, и веревку обрезать, которой мы верхушки связали. Такая вот тебе, значит, выходит судьба.

— Нет, погоди! Ты по закону должен! Ты по закону делай! — заходился авторитет.

— Так а я разве ж не по закону?

— По какому закону?! У-у, п-падла-а!!! Плебей, ш-шлак!..

— Хорошо, — Урябьев сел на пенек. — Вот ты называешься: вор в законе. Что это за закон? Кто его писал, кто утверждал?

— Ч-честные… честные воры…

— Выходит, значит, так: у вас, честных воров, против честных людей закон есть. А у них против вас — нету! Государственный — не в счет, он не всегда срабатывает. Ну, так уж позвольте тогда и мне против вас по своему честному закону поступать…

Минут десять спустя Федор Иваныч, не обращая больше внимания на скрытые в верхушках осин останки тайного городского правителя, уже сидел на толстой березовой ветке, подвязывая веревку.

— Простите меня, ребята, — бормотал он. — Не уберег… не уберег я вас, старый пень. Вместе… вместе с вами хочу быть. Никто мне боле не нужен. Вместе… вместе успокоимся…

Вова Поепаев ушел на службу, не дождавшись его. В обед он отлучился, вскрыл оставленным ключом тихую избу, прошел в комнату хозяина. Там на письменном столе лежал конверт с четкой надписью: «Прапорщику Поепаеву В. Г.». Он вынул оттуда листок.

«Вова, друг мой дорогой! Как ни печально, но больше мы с тобой на этом свете не увидимся. Такое мое решение. Наследников достойных у меня нет, поэтому дом и все имущество завещаю тебе. Об одном прошу: перехорони нас на кладбище, в хорошее место, и поставь красивый памятник, один на троих, с фотокарточками и именами. И навещай нас. Я буду чувствовать, когда ты придешь».