Уникум Потеряева - Владимир Соколовский

Так-то, братец Кошкодоев.

Почему же неприятны разговоры, услышанные со скамейки возле песочницы? Люди говорят, о чем хотят, выражают свое отношение к тому, другому. У кого что на душе, в голове, а головы и души у всех разные. Что же судить их? Нет, это та культура, которую ты себе выцарапал, в которую вошел, в которой уже по праву рождения существуют твои домочадцы, бессознательно бунтует против культуры, где живут эти люди, культуры уездных низов. Беспросвет, жалобы, глупая злоба. Да ведь так было всегда, просто не всегда можно было об этом говорить. Он учился когда-то в классе с Генькой Чирковым, его отец был пьяница, и говорил о себе: «Я человек бедный». Ну так не будь же бедным, найди силы! Но тот не мог: потому что по сути, по характеру своему был бедняк, это была его социальная роль. И Генька, сказывали, после армии пил, чуть не побирался, пока его не нашли мертвым с разорванной селезенкой. Сейчас модно свои недостатки списывать на плохие времена. «Плохие времена проходят, но вместе с ними проходит и жизнь». Кто сказал? Неважно, впрочем. И на фоне Малого Вицына утеря фуражки другом Петрушей — событие никак не менее значительное, чем невыход собрания сочинений у иного его коллеги.

Но — ты ходил по этим улочкам, бегал по этому лесу, сидел с удочками на пруду. В более поздние годы — никогда не понимал блоковских строчек: «Ах, право, может только хам над русской жизнью издеваться». А над бразильской? Над эскимосской, например? Нельзя издеваться ни над чьей жизнью, можно лишь сочувствовать или радоваться.

Вдруг он услыхал чистую знакомую мелодию, и вздохнул неожиданно глубоко и печально, — с той свободной, светлой печалью воспоминаний, что сродни радости. Стадо в клубах пыли входило в черту города, и пастух играл на медной трубе:

— Читтануга, Читтануга, чу-чу!Читтануга рубит буги, чу-чу!Читтануга стильный парень, чу-чу!..Он имеет даже брюки, чу-чу!В этих брюках ЧиттанугаСтильно рубит буги-вуги,Чу-чу-у-у!..

Кровь бросилась в писательские виски: не такая ли золотая пыль летала над вечерней танцплощадкою у пруда, когда он в неимоверных брючатах, при немыслимом коке, кидал в быстром темпе на вытянутую руку партнершу Пудовку, а потом запузыривал ей в логу, на не успевшей остыть траве?

— Чтоб услышать эти звуки, чу-чу!Вылезали крокодилы, чу-чу!

Вадим Ильич выбросил вверх ладонь, приветствуя музыканта. Тот взмахнул трубою, пустившей ослепительный блик, и вновь приложил мундштук к губам. Коровы втягивались в квартал, хозяйки и дети встречали их ломтями хлеба. «Мой милый друг, а все-таки как быстро, как быстро наше время протекло!..».[43] — вспомнились ему стихи. Действительно.

Ладно, пора идти. Может быть, все-таки удастся уговорить эту Тамарку? Хотя маловероятно: сын умер, она, конечно же, откажет.

— Дирижируют чануги, чу-чу!Обезьяны подпевают, чу-чу-у!..

ПОТЕРЯЕВСКИЕ МИФЫ

В гости к прапорщику Поепаеву приехал Петр Егорыч Крячкин.

Сначала он уведомил его открыткой о своем визите, место же встречи наметил прежнее: все те же приснопамятные кустики за музеем, на берегу пруда.

— Ты, я слышал, наследство получил? — начал разговор эксплуататор наемного труда. — В урябьевский дом перебрался?

— Ну и что? — отвечал грубый Вова. — Тебе что за дело? Имею я право пожить, как человек? А то словно свинья в берлоге.

— Ты и там берлогу устроишь. Ладно, речь не об этом. — Он вытянул газетку и показал портрет Рататуя в траурной рамке. — Твоя работа?

Поепаев даже глазом не моргнул:

— С чего это ты взял? Что вообще за накаты, я не понимаю?

— Ладно отпираться-то! Что я — ребенок? Все же тут ясно и понятно: старый опер хотел отомстить за дочь. А сам он был старый, сырой, вяловатый — ему с Рататуем одному нипочем не справиться. А ведь там не один Рататуй голову положил, это-то уж мне доподлинно известно.

— Допустим, известно. Ну и что? Какая тебе посторонняя разница?

— Опять шуткуешь… Успокойся, мне ничего от тебя не надо.

Вот уже год Петр Егорыч использовал прапорщика как наемного киллера: подловил в глухой час безденежья и договорился. Помесячная зарплата плюс оговоренные башли за акцию. Пока Крячкину некого было отстреливать, но нужный человек всегда мог понадобиться; притом Вова сгодился бы и во многих других силовых операциях. Деньги шли через банк, встречались они редко и не на людях, и сегодняшний приезд хозяина удивил и насторожил опытного Вову. Он выпил пива из банки, и принялся ожесточенно ломать сухую тарань.

— Если ты меня сдать хочешь, — сказал он, — то бесполезно. Никаких концов не найдут. А тебе, скарабей вонючий, я лично шею сверну, как гусаку. Устраивает перспектива?

— Одно только скажи: зачем тебе это надо было? Заплатить этот отставник тебе все равно не мог, его возле денег никогда не видали… На девку грешил — дак у нее тоже, оказывается, кавалер был, за ней следом сгинул… Ну дак признайся: какой тебе в этом деле был интерес? Или вы заранее на этот дом сторговались?

Не оборачиваясь, Поепаев схватил его за рубаху, выдрал из куста и поставил перед собою.

— Ты вот что… ты не шути, понял? По деньгам все меришь, кабан сраный? Присягу мою во сколько оценишь? Разговор за бутылкой с хорошим человеком? Девичье ласковое слово? На хрена ты сюда явился, скарабей? Что за сучье толковище развел?! Дождешься, раздавлю!..

Давно уже с Петром Егорычем не обращались столь бесцеремонно. Он перетрусил:

— Да што ты, мил-человек! Туда ему и дорога, Рататую треклятому, вместе с его шестерками. Только это, вишь… интерес у меня с ним был, а ты его оборвал.

— Ну и обойдешься.

— Может, еще не все пропало. Ты бы помог мне, служивый. За мной не пропадет.

— А что такое?

— Там картину украли, помнишь? Из-за нее весь сыр-бор и разгорелся, ты ведь в курсе?

— Так… — насторожился прапорщик. — Говори, я слушаю.

— Вот я и думаю: неужели все оборвалось? Ушли люди на тот свет — и дело с концом? Больно простой при таких-то раскладах жизнь получается.

— Может быть, и не с концом. Может быть…

— Неужели?! — радостно хрюкнул Крячкин. — Золотом осыплю!..

— На хрен мне твое золото. Памятник на одну могилку поставишь. Большой, красивый, как я закажу.

— Дак конешно, конешно!..

— Ты не крутись, не топай. Тут жуки-рогачи могут ползать. Осторожно… пошли давай!..

В густых сумерках, когда убрался уже народ с улиц, они вошли в дом покойного майора. В избе было на удивление чисто: Вова мог поддерживать порядок, когда хотел. Лишь на урябьевском столе лежали папки, бумажная рухлядь.

— Не доходят руки до этой макулатуры, — сказал Поепаев. — Только захочу приняться, и рукой махну: а, пускай еще чуток побудет, как при нем! Хотя что ж — все равно придется выкидывать, сжигать…

Петр Егорыч похмыкал, поперекладывал папки; вдруг, ухватив одну, стал перебирать желтые листы. Это была рукопись Фильшина, полкового разведчика Ивана.

— Ну, брат! — сказал Крячкин. — Кто бы подумал: целый мемуар!..

— Что, знакомый?

— А то!.. Мы с ним большие дела крутили. Он ведь тут главный мафиозо в районе был, его и в области, и в других местах знали.

— Ты скажи! И была ему нужда про эту войну писать? Меня вот не засадишь, хоть я и тоже много белым светом намутил.

— Поди узнай! В нем всего много было. Не сравнишь с этими Рататуями. Скромно жил, а миллионами ворочал. Его партийцы и посадить хотели, чтобы он с ними делился, а он им только кукиш показал. Сколько лесу мы с ним загнали — это ужас! Нефтью сырой торговали. Подпольных мастеров на бытовке держали. Я два раза срок тянул, а он — черта с два! Помер вот, и куда деньги ушли — попробуй, догадайся! А ведь он все мог. Захотел бы уехать — укатил бы хоть на край света, хоть в Австралию! Это теперь коммуняки врут, как сивые мерины, что при них порядок держался: деньги и тогда в любые стороны замки отпирали. Ну почему вот ему нравилось жить, как все, на эти гребаные ветеранские собрания ходить, правду-матку о войне рубить, с тамошними обалдуями-трибунальцами цапаться? Ходил в затрапезе, ел, что и все… Ох и любил, помню, рассказывать, как в разведке служил…

— Я тебе на это что, Егорыч, скажу: для настоящего преступника лучше, чем в разведке, места на войне не найти, он в ней настоящий кайф ловит: чтобы тайком, втихаря, с ножом, да пустить кровяку своей рукой… Да и жизнь у них вольнее, чем у обычных солдат, жратвы больше… Ты верь мне, я этой публики повидал, сам, хоть и недолго, таким был…

— Да… интересная жизнь! Я хоть усадьбу строю, работников держу, а он и того не успел. Интересно, чем бы он сейчас занимался? Ладно, не станем больше болтать. Что ты мне показать-то хотел?