Труд писателя - Александр Цейтлин

Пример Гоголя говорит о том, что для писателя вовсе не обязательна отчужденность от окружающих и что «на миру», в шуме и толкотне, творческая работа протекает иногда успешнее, чем в привычном для него и, казалось бы, более удобном уединении. Может быть, всего более этот метод работы характеризовал Маяковского, который никогда не нуждался в кабинетном уединении и постоянно писал на людях, не выключаясь из шума и суеты. Разговор вокруг был для Маяковского тем звуковым фоном, на котором с особой резкостью выступали его собственные художественные помыслы.

Еще чаще было совмещение многолюдства с изоляцией от него: как записал однажды в своем дневнике Л. Толстой, «мысль должна рождаться в обществе, а обработка и выражение ее происходит в уединении». Байрон, как он сам признавался, писал поэму «Лара» «в разгар балов и всяких сумасбродств», по возвращении домой. Грибоедов после каждого выезда в свет писал по ночам в один присест заранее обдуманные и подготовленные им сцены «Горя от ума».

Русские писатели дают нам немало примеров упорной творческой работы в самых неподходящих для этого условиях. Так, Пушкин написал песенку «Как в ненастные дни...» во время карточной игры, мелком на рукаве, а Лермонтов, будучи под арестом в Петербургском ордонанс-гаузе, писал «вином, печной сажей и спичками». Вспомним здесь и Маяковского, который творил в кафе, в ресторане, за игрой на бильярде.

Однако, хотя творчество и не требует обязательно благоприятных условий, оно все же успешнее протекает там, где писатель имеет возможность отключиться от мелких посторонних раздражений, мешающих творческому процессу. Художники слова во все времена добивались этой, хотя бы и временной, изоляции от житейской суеты.

Флобер, сам себя называвший «медведем», любивший жить «без единого события», в состоянии «полного объективного небытия», особенно ценил уединение своего руанского дома, в котором он слышал только «шелест ветра». Эта же тяга к уединению в минуты творческого вдохновения постоянно жила в Пушкине, всегда знавшем цену «вдохновительному уединению», любившем «запереться» и, подобно его герою Чарскому, отрешиться от «света» и от «мнения света».

Гёте принадлежал к числу тех художников слова, которые с особенной настоятельностью ощущали необходимость замкнуться в себе, порвав на время связи с отвлекающими мелочами окружающего быта. И когда Гёте охватывал порыв вдохновения, он стремился возможно скорее привести себя в состояние творческой сосредоточенности. Работая над «Страданиями юного Вертера», Гёте не только стремился к «совершенному уединению» от окружающих, но даже в себе самом удалял «все, что не имело с «Вертером» непосредственной связи». И позднее Гёте не раз обращался к жене с просьбой: «В течение ближайшей недели отстраняй от меня все: иначе погибнет все, что вот-вот могу схватить».

Есть веские основания считать это стремление «уединиться» типическим для большинства писателей: мы легко обнаружим его у Герцена, Гончарова, Достоевского, Писемского, Л. Толстого, Некрасова, Успенского, Чехова и многих других. Стремление это свойственно даже Маяковскому, который обычно «так влезал в... работу, что даже боялся рассказать слова и выражения, казавшиеся» ему «нужными для будущих стихов, — становился мрачным, скучным и неразговорчивым». То, что Маяковский мог и любил работать «на людях», говорит только об его умении приспособляться к неблагоприятным условиям. Однако и он считал, что «трудность и долгость писания — в чересчур большом соответствии описываемого с личной обстановкой» и что писателю необходима творческая изоляция от всего мешающего творчеству.

Не одно «уединение» необходимо в этом случае писателю, но и полная душевная уравновешенность. «Я, — писал однажды Ибсен, — нахожусь в счастливом и умиротворенном настроении и пишу соответственно этому». Пушкин формулировал определенный закон творчества, говоря, что без «душевного спокойствия» «ничего не произведешь».

Разнообразием отмечены не только внешние условия, в которых протекает творческая работа художника слова, но и самый процесс писания. Начнем с вопроса о регулярности этой работы. Одни художники работают чрезвычайно регулярно, заблаговременно распределяя имеющееся в их распоряжении время; другие не придерживаются такого расписания и повинуются только внезапно пробуждающемуся в них влечению и порыву.

Из этих двух форм писания вторая представляется нам исторически более ранней. Именно так в течение многих десятилетий творили романтики, повиновавшиеся только необузданному и необъяснимому для них самих порыву вдохновения. В частности, именно так писал Мюссе, у которого невероятное рвение обычно уступало место светскому ничегонеделанию. В русской литературе некоторую аналогию ему представляла деятельность Леонида Андреева, который «писания... трезвого, как и вообще дисциплины... не выносил». В несколько ночей диктуя огромную трагедию, Андреев мог в то же время по месяцам не подходить к письменному столу. Друзья Андреева отмечали сидевших в нем «врагов совершенства»: «хаос, торопливость и несдержанность, пылкость, недисциплинированность».

Эти же черты в менее отчетливом виде проявлялись в писательском труде Глеба Успенского и Достоевского. Связанный обязательством представить свою работу в определенный и стеснявший его срок, Успенский почти всегда писал в последнюю минуту, негодуя на себя за опоздание, но все же не изменяя этой системы работы «запоем». Гаршин непритворно завидовал «счастливым людям, разным Золя и Троллопам», которые «пишут аккуратно по нескольку страниц в день»; самому ему эта «аккуратность» не была свойственна. С Чеховым случалось, что он ранее «ничего не делал, теперь приходилось наверстывать, валять, как говорится, и в хвост и в гриву». Так же лихорадочно и неровно писал Достоевский, постоянно находившийся в тисках литературных обязательств. Ему вообще не было «ничего в свете... противнее литературной работы, т. е. собственно писанья романов и повестей». Вынашивая в голове произведение, Достоевский неизменно откладывал этот «противный» процесс писания, в результате чего ему приходилось подчас три месяца сидеть над ним «дни и ночи». Неровный ритм работы отличал и некоторых других великих писателей — Гёте, отвлекаемого от нее административной деятельностью и научными интересами, Пушкина, который, подобно его герою, нередко «запирался и писал с утра до поздней ночи», работая в таких случаях «до низложения риз». Уже самый перечень этих писательских имен говорит о том, что неравномерная и спорадическая работа свойственна была не только романтикам, но и таким писателям, которые в силу ряда причин лишены были возможности писать в нормальных условиях.

Другие писатели, наоборот, работали систематически и планомерно. К числу их принадлежала Жорж Санд, которая «точно на спицах вязала свои романы», ежедневно создавая определенное количество страниц и работая без каких бы то ни было творческих «простоев». Золя на основании собственного опыта советовал другим: «работайте много, по возможности регулярно». Размеренно и регулярно работали Тургенев, Островский, Л. Толстой.

Ни один из этих методов писательской работы не может быть предпочтен другому как единственный и обязательный. Никак, разумеется, не отрицая значения систематического труда, мы полагаем, однако, что задача писателя не сводится к выполнению положенного числа страниц в день и что нельзя исключать значения плодотворного «порыва». Гёте был прав, сказав однажды Эккерману о сочиненной им в дороге «Мариенбадской элегии», что, так как это стихотворение записывалось немедленно, «под свежим впечатлением только что пережитого», в нем «есть известная непосредственность, и оно как бы отлито из одного куска, от чего все в целом очень выигрывает». Значение этого порыва хорошо подчеркнул и Чехов, который любил исполнять работу «почти без всяких перерывов», ибо «прерванное всегда трудно окончить»: «Если я надолго оставлю рассказ, — признавался Чехов, — то уже не могу потом приняться за его окончание. Мне надо тогда начинать снова». Эти признания Чехова характерны, но лишены универсального значения.

В этой связи уместно коснуться и другого вопроса — о том, как приступает художник к писанию. Как однажды указал Горький, «труднее всего начало, именно первая фраза. Она, как в музыке, дает тон всему произведению, и обыкновенно ищешь ее весьма долго». Этот горьковский совет повторялся многими современными писателями. Шишков: «Как прелюдия дает ключ к опере, так первое слово фразы дает тон дальнейшему сочетанию слов». А. Н. Толстой испытывает радость, когда чувствует, что «ритм найден и фразы пошли «самотеком». Ю. Либединский вспоминал: «Идут люди все различные, но всех точно освещает одно и то же утреннее солнце». Когда я написал вот эту фразу, она сразу меня ободрила, в ней я почувствовал первую конкретизацию того стиля, который я хотел найти... В этой фразе для меня был заключен метод раскрытия характеров «Недели».