Письма. Часть 1 - Марина Цветаева

— «Ну посмотрим, чтó за „Ремесло“!» И — в ответ все фурии ада и все сонмы рая!

Голубчик, Вы глубоко-правы, только Вы не так подошли, не оттуда повели атаку. Вы принизили понятие Ремесла, Вы же должны были вскрыть несоответствие между сим высоким понятием — и его недостойной носительницей.

Голубчик, Вы угадали интонацию, увидели — за сто верст! — начало моей усмешки. — «Что же это за „Ремесло“?!» Я сначала не угадала, подумала, что Вы просто не знаете РЕМЕСЛА ПЕСНИ. Ваш вопрос был глубже моего ответа. Вы глубокó-правы, я не могу этого от Вас скрыть, но это глубокó между нами. Пусть остальные верят и умиляются! И стрóят на этом — свое собственное ремесло!

_______

Теперь о делах:

«Драматические сцены» у меня могут быть готовы через месяц, — раньше ведь не нужно? В них войдут: «Метель», «Приключение», «Фортуна» и «Феникс» (последняя, т. е. одна третья сцена безграмотно и препакостно напечатана в Сов<етской> России под названием) «Конца Казановы». Вещь целиком — нигде не печаталась, как и «Приключение»).

Но «Petropolis» — по-новому?[1308] И в России? Боюсь за корректуру, — страдаю от опечаток![1309]

Самое главное для меня устройство «Земных Примет» (книга записей). Это — ходкая проза, хотя бы из дурного любопытства публики к частной жизни пишущих. (Публика будет обокрадена, но ведь она же этого не знает!) Это — сейчас — забота моих дней, эта книга мне надоела, я от нее устала, это мое второе я, и нам необходимо расстаться.

Дальше — поэма «Мòлодец» (новая, моя последняя большая стихотв<орная> вещь). Отклоняясь от дел, — Вы наверное моего русского русла не любите, одежда России мешает Вам видеть суть. Об этом разговор впереди, покамест скажу Вам, что это об упыре, что в эту вещь я была влюблена, как в сон, что до сих пор (полгода назад кончила!) не могу смотреть на черную тетрадку, ее хранящую, без волнения. Это — grande passion, passion[1310] — в чистом виде, со всеми попранными человеческими и божескими законами. С ней я не тороплюсь, издать ее хочу безукоризненно.

И — важнейшее из дел: сейчас в Берлине некий Игнатий Сем<енович> Якубович, человек к<оторо>му я обязана выездом своим из России, моя давняя дружба и вечная благодарность. Мне необходимо окликнуть его. Не возьметесь ли Вы переслать ему в миссию прилагаемый листок. Из Праги это сделать невозможно. Письмо можете прочесть, «лояльное». Хорошо бы узнать, на какой срок он в Берлине (хотя бы по телефону), тогда бы я Вам прислала для него книги, к<отор>ые Вы, м. б., через посыльного бы отправили. (Здесь сов<етская> миссия — зачумленное место, не знаю, как в Берлине.)

Это прелестный, прелестный человек, и у меня сердце разрывается от мысли, что он может заподозрить меня в забывчивости, или в еще худшем. Это один из тех «врагов», за которых я многих, многих «друзей» отдам!

(NB! Деньги на посыльного приложу, не укоряйте в мелочности, это — мелочи, к<отор>ые не должны вставать между людьми!) Но до посылки книг мне нужно узнать, в Б<ерлине> ли он еще и на сколько. М. б. сообщите открыточкой?

Мой новый адр<ес>:

Praha, P.P. Dobřichovice, Horni Mokropsy, č. 33, u Pana Grubnera.

_______

Прилагаемый листок оторвите, запечатайте и отправьте. Если невозможно — уничтожьте.

Шлю Вам дружеский привет, если увидетесь с Люб<овью> Мих<айловной> Э<ренбур>г, скажите ей, что пишу на днях, люблю и помню.

МЦ.

Р. S. Вы можете никому не давать читать моих писем? Я «сидеть втроем» совсем не умею.

Мокропсы — Прага, 14-го — 15-го июля 1923 г.

Друг,

Откуда у меня это чувство умиления, когда я думаю о Вас? — Об этом писать не надо бы. Ни о чем, вообще, не надо бы писать: отложить перо, впериться в пустоту и рассказывать (насказывать!) А потом — пустой лист — и наполненная пустота. Не лучше ли?

(Впрочем пустота — прорва и никогда не наполняется. В этом ее главное достоинство и — для меня — неотразимейший соблазн!)

Но одно меня останавливает: некая самовольность владения, насилие, захват.

Помните, у Гоголя, злой колдун, вызывающий душу Катерины?[1311] Я не злой колдун и я не для зла вызываю, но я вызываю, и я это знаю, и не хочу этого делать втайне. Только это (некий уцелевший утес мужской этики!) и заставляет меня браться за перо, верней: помогает мне, тут же, с первой строки, не бросать пера!

Я говорю правду.

_______

Продолжаю письмо из Праги, — из другого дома и из другой души. (И вы, неизбежно: «и другими чернилами!»)[1312]

Пишу в рабочем предместье Праги, под нищенскую ресторанную музыку, вместе с дымом врывающуюся в окно. Это — обнаженная жизнь, здесь и веселье — не на жизнь, а нá смерть. (Кстати, что такое веселье? Мне никогда не весело!)

Дружочек, у меня так много слов (так много чувств) к Вам. Это — волшебная игра. Это полное vá banque[1313] — чего? — И вот задумалась: не сердца, оно слишком малое в моей жизни! — может быть его у меня вовсе нет, но есть что-то другое, чего много, чего никогда не истрачу — душа? Не знаю, как его зовут, но кроме него у меня нет ничего. И вот этим «последним»…

_______

Дружочек, это свобода сна. Вы видите сны? Безнаказанность, безответственность — и беззаветность сна. Вы — чужой, но я взяла Вас в свою жизнь, я хожу с Вами по пыльному шоссе деревни и по дымным улицам Праги, я Вам рассказываю (насказываю!), я не хочу Вам зла, я не сделаю Вам зла, я хочу, чтобы Вы росли большой и чудный, и, забыв меня, никогда не расставались с тем — иным — моим миром!

Ясно ли Вам? Ведь это — наугад, но иногда наугад — в упор! Если Вы мне ответите: я не большой и не чудный и никогда не буду большой и чудный — я Вам поверю. Но Вы этого не ответите, есть в Вас что-то — вот эта зоркость чувств — то, например, что Вы не хотите, чтобы другие читали мои письма — есть в Вас что-то указующее на силу, на бессонность сознания, на лоб. Я не хочу, чтобы душа в Вас гостила, я хочу —

Я хочу, дитя, от Вас — чуда. Чуда доверия, чуда понимания, чуда отрешения. Я хочу, чтобы Вы, в свои двадцать лет, были семидесятилетним стариком — и одновременно семилетним мальчиком, я не хочу возраста, счета, борьбы, барьеров.

Я не знаю, ктó Вы, я ничего не знаю о Вашей жизни, я с Вами совершенно свободна, я говорю с духом.

Друг, это величайший соблазн, мало кто его выдерживает. Суметь не отнести на свой личный счет то, что направлено на Ваш счет — вечный. Не заподозрить — ни в чем. Не внести быта. Иметь мужество взять то, что тáк дается. Войти в этот мир — вслепую.

_______

— Спасибо за Ъ. Спасибо за заботы с издателями. Спасибо за попытку с Якубовичем. Непременно назначьте срок высылки обеих рукописей, могу выслать на Вас. Срок мне необходим, иначе никогда не соберусь. — Но не слишком спешный. Да, — Petropolis по новой орфографии? Печально.[1314] А «Слово»?[1315] — «Земные приметы» непременно хочу на Ъ. Очень боюсь за корректуру, если бы все это устроилось и можно было бы заранее определить срок выхода книги (3<емные> П<риметы>), я бы приехала в Берлин держать корректуру. — Раньше осени вроде не будет? —

Я больше года не была в Берлине, последние воспоминания плачевные (если бы я умела плакать?) — я в неопределенной ссоре с Э<ренбур>гом и в определенной приязни с его женой, кроме того меня не выносит жена Геликона (все это — между нами) — и главное — я невероятно (внешне) беспомощна. Все это очень осложняет приезд. Я тот слепой, которого заводят все собаки.

_______

Дружочек, о словах. Я не знаю таких, которые бы теряли. Чтó такое слово, чтобы мочь уничтожить чувство? Я такой силы ему не приписываю. Для меня — все слова малы. И безмерность моих слов — только слабая тень безмерности моих чувств. Я не могу не ответить Вам своими же собственными стихами (год назад, в июле):

…Есть час — на те слова!Из слуховых глушизнВысокие праваВыстукивает жизнь…

Все дело — в часе.

А сейчас — мой час с Вами кончен.

Жму руку.

МЦ.

<На обороте>

В глубокий час души и ночи,Нечислящийся на часах,Я отроку взглянула в очи,Нечислящиеся в ночахНичьих еще… Двойной запрудой— Без памяти и по края —Покоящиеся. —— ОтсюдаЖизнь начинается твоя.Седеющей волчицы римскойВзгляд, в выкормыше зрящий —Рим! Сновидящее материнствоСкалы…Нет имени моимПотерянностям. — Все покровыСняв — выросшая из потерь! —Так некогда над тростниковойКорзиною клонилась дщерьЕгипетская…

МЦ.