Владимирские Мономахи - Евгений Салиас

И Гончий, проговорив с глубоким чувством эти слова, перекрестился.

И опять наступило гробовое молчание… Олимпий, сильно взволнованный, тяжело дышал и даже сопел. Гончий ждал, что он скажет, и был тоже тревожен, но всячески старался скрыть это.

— Надо подумать! — глухо выговорил наконец Олимпий. — Я полагаю, что ради успеха дела, ради всякой ясности в делах тотчас по сдаче вами опеки, нужно нам с Аркадием вам немедленно уплатить этот долг…

Гончий резко двинулся в своем кресле.

— А-а!.. — воскликнул он. — Вот как!..

— Это наилучшее…

— Но где же… Как?.. Вы полагаете, что у вас сейчас же будет шестьсот тысяч, чтобы их уплатить? Ведь и Яхонтов потребует свои.

— Думаю, будут.

— Где же вы их найдете?

— В столицах! Мало ли богатых людей?

Гончий рассмеялся.

— Олимпий Дмитриевич, недаром вы воспитывались здесь в этом доме, а в этих столицах, если и были, так на побывку — поглядеть разные храмы Божии и московский Кремль. Шестисот тысяч никто вам не даст. Высокские заводы стоимостью равны долгам. Через сто лет они два миллиона будут стоить, а пока вряд ли они миллион стоят. Кто же вам даст деньги? Если вы в первый же год управления начнете путать дела, то давший свои деньги их совсем потеряет.

— Можно — найдем, нельзя — не найдем! Все-таки заимодавцу господину Гончему тотчас заплатим. А с Яхонтовым, может быть, войдем и в соглашение-, — твердо произнес Олимпий. — Да потом, кроме того, может быть, можно будет с господином Гончим и судиться начать.

— Вот как!.. — с полным изумлением в голосе вымолвил Гончий.

— Да как же нет? Посудите! Опекун, управлявший пятнадцать лет заводами, так ли, сяк ли, наделал долгов. И вдруг он сам же оказался и кредитором! Ему же эти заводы и должны.

— По завещанию, — прибавил Гончий, — чужого человека.

— Подставного! — выговорил Олимпий.

Гончий переменился в лице, и обрубленная рука его, на которую он опирался, сильно дрогнула. Ее метнуло…

— Ну, что же, — глухо и притворяясь спокойным, вымолвил он. — Больше толковать не о чем! Сегодня же я переговорю с Аркадием Дмитриевичем и, полагая, что он скажет то же, что и вы, я завтра отпишу в Петербург, прося назначить сюда кого-либо присутствовать при сдаче опеки. И позвольте вам сказать, что во всех делах полный порядок, полная ясность. А то дело, каким образом сам опекун стал главным кредитором, это дело ясное и чище воды ключевой и суда никакого не боится.

— Тем лучше для вас! Проиграем наше дело в суде и уплатим вам ваши триста тысяч. А судиться все-таки след.

Олимпий быстро поднялся с кресла, но был настолько взволнован, что не только руки, но даже и ноги его будто слегка дрожали. И вдруг он выговорил будто себе самому:

— Да, спасибо, что мне только двадцать три года! Будь я в годах покойного батюшки, то со мной, пожалуй бы, тоже теперь паралич приключился! Хорошую весточку узнал! Вместо ста восьмидесяти — девятьсот! Можете похвастаться вашим управлением! А пуще всего удивительно, что никто никогда в Высоксе об этом не знал и слыхом не слыхал!..

XII

Весь день до вечера Гончий ждал увидеть переполох в доме и смущенные лица обитателей, предполагая, что Олимпий тотчас поведает всем ту ужасную весть, которая его самого заставила побледнеть.

Но день прошел заурядно. Олимпий ни словом не обмолвился ни с кем и только ввечеру сказал все Михалису и, разумеется, поразил и его…

Наутро Олимпий позвал к себе брата и объявил ему две новости: на заводах оказывается огромный долг, а вечером предполагается поездка на лодках через озеро, на остров, чай пить, конечно, со всеми молодыми девицами, какие есть в Высоксе налицо.

— Сусанну Денисовну вы уже звали? — спросил Аркадий, пропустив первое известие мимо ушей.

— Нет еще, — ответил Олимпий. — Ты позови… Ну, а насчет долга что скажешь? — странно произнес он, глядя пристально в лицо брата.

— Да что же сказать? Право не знаю, — простодушно отозвался Аркадий.

— Ну, молодец! — рассмеялся презрительно Олимпий.

Часа через два в гостиную дома Змглода явился гость. У окна на большом кресле сидел сам Денис Иванович с ногами, укутанными одеялом, около него на стуле сидела его любимица Саня, а напротив них — Аркадий Дмитриевич, довольный и радостный. Он приехал с тем, чтобы звать ввечеру молодую девушку в числе прочих ехать на лодках на остров.

Сусанна Денисовна пришла, конечно, в восторг от приглашения.

— Затеи затеяли, — вдруг строго вымолвил Денис Иванович. — Веселиться вам, молодежи, подобает, а вы мне вот что скажите Аркадий Дмитриевич. Времена-то наступают в Высоксе лихие! Ходит слух промеж всех такой, что диковина! Знаете ли вы об этом? Сказал ли вам Олимпий Дмитриевич?..

— Говорил! — усмехнулся Аркадий добродушно. — Вчера. Вы про беседу его с Онисимом Абрамычем? Как же, знаю! Ну, что же?

— Если все это правда, Аркадий Дмитриевич, то ведь тогда страшное дело… Тогда кто же хозяин-то, владелец Высоксы? Двое! Купец Яхонтов да купец Гончий. А ведь у вас-то с Олимпием Дмитриевичем ничего почти, стало быть, нет?

— Как же так? — удивился Аркадий. — Братец этого не говорил мне.

Змглод стал объяснять подробно все, что вытекало из заявления Гончего. Аркадий выслушал и приуныл.

— Не знаю я и не понимаю ничего! Я думаю, что братец сумеет все это уладить. И сами мы с ним теперь большие друзья-приятели. Помирились совсем. Он умный. Он будет управлять, я ему ни в чем перечить не стану. И все пойдет слава Богу. Наладится. И он все долги уплатит.

— Да их, Аркадий Дмитриевич, нельзя уплатить! Если Высоксу продать, так еле хватит. Или же очистится грош. А вы и он будете немногим богаче вот меня грешного.

— Понемножку, не зараз! — отозвался Аркадий.

— Понемножку нельзя! Казне еще можно, а Гончий и Яхонтов, по его же наущению понятно, сейчас захотят все сполна. Я к тому говорю, Аркадий Дмитриевич, что хочу вам посоветовать…

И, обернувшись к дочери, Змглод сказал:

— Выйди, Саня. О делах при девицах не говорят.

— Ну, при Сусанне Денисовне можно бы… — заметил Аркадий.

Девушка тотчас поднялась и вышла, тревожно поглядев на отца и на Басанова.

— Вы знаете, — начал Змглод, — я не большой приятель Онисима Абрамыча. Было время, что мы с ним были на ножах, было время, что я его разыскивал с моими рунтами! Он был для меня, главного рунта, простой заводской холоп. Теперь я обыватель Высокский, а он главное лицо здесь… Но я на него злобы ни за что не имею… И вот я скажу вам, по совести, и что если вы теперь отнимете у него управление, то вам прямая погибель. И не будь заводы должны такие страшные деньги, я бы и сказал: оставьте его. Он поведет дело мастером. Яхонтову он уплатит все живо, потому что собственно не хотел ему уплачивать, чтобы напугать вас этим долгом. А свои — хоть я и не знаю, а так мне сдается — он не потребует никогда. Ему до страсти желательно управлять. Это такой человек, которого если оставить теперь не у дел, пускай он живет, вот как я, на креслице у окошечка, поглядывая на улицу, то он истомится, высохнет от тоски, руки на себя наложит. Онисим Абрамыч не простой человек, как вот все! Я его не люблю за одно дело, о коем говорить не хочу, но сужу я его по справедливости, по совести. Я настолько считаю его дельным, умным, полезным, что, полагаю, он один может управиться с Высокскими заводами не в пример кому-либо другому. А вы с братцем как вступите во владение и управление, простите мое суждение, так у вас через два-три года все будет кверху ногами, все развалится и всему будет конец! Беспременно. А ввиду этакого случая и через два месяца у вас все ухнет. Вы и продать не сумеете.