Владимирские Мономахи - Евгений Салиас

— Да опять то же, — рассмеялся Михалис. — И тут выйдет столпотворение! Что делать! Видно, уж такое заколдованное место — Высокса, что в ней должны происходить всякие такие дела, что даже в Москве и в Питере откликаются. Чего у нас тут в доме не бывало! Тут и душили, тут и резали, тут и застреливали, тут и покойники ходили.

— Ну, ходил-то дядя! — рассмеялся князь.

— Ну, положим, ходил, и накрыли ею. А почем знать? Может, прежде чем он выдумал скоморошествовать да наряжаться, может, и сам Аникита Ильич и впрямь ходил? Говорят, что все не своей смертью скончавшиеся ходят.

— И вдруг, Платон, из-за этой Змглодки, здесь опять смертоубийство произойдет! — воскликнул князь весело.

— Кто же кого? Старший — умница, а младший — плакса.

— Мне так со стороны сдается, что он и сам не знает, а так шибко любит ее, что на все пойдет.

— В этом деле не грех Олимпию Дмитриевичу и уступить бы братцу. У него самого сотня перебывала, и еще будет сотня скоро… а у Аркашки никого нет и не было.

И Михалис рассмеялся презрительно.

IX

Онисим Абрамыч, принимая просителей и докладчиков, был настолько расстроен и сумрачен, что почти никого не слушал, очевидно, думая о другом. Отпустив разных канцеляристов, подписав кое-какие бумаги, отложив две или три в сторону для подписи самой опекунши, он вдруг прекратил прием, объявив его на завтра.

Позвав Феофана, он резко выговорил:

— Ступай к Олимпию Дмитриевичу и скажи, что я желаю его видеть. Пускай он сам ко мне пожалует, или я к нему приду. Понял?

— Понял-с, — отозвался Феофан.

— Да что ты понял? Пойми толком. Никогда я у него не бывал, всегда вызывал к себе. А теперь видишь что! Стало быть, с этого начни: Онисим Абрамыч желает, мол, с вами повидаться, побеседовать и будет у вас. Если же желаете, то пожалуйте наверх. Доложи ему так, чтобы он раскусил. Он — умный, сейчас почует, что ему почуять след.

Феофан отправился в праве крыло дома. В комнатах Олимпия Дмитриевича стоял гул голосов. У него было до десяти человек гостей, из коих только трое из губернского города, остальные же — свои приспешники и прихлебатели.

Лакей доложил о Феофане Платону Михалису, Михалис передал Олимпию. Феофан слышал, как в гостиной раздался гулкий хохот. Чей-то голос воскликнул:

— Начал хвост поджимать!..

Феофану, любившему своего барина, Онисима Абрамыча, стало досадно и обидно.

«Ладно! — подумал он про себя. — И волки хвосты поджимают, а все ж таки они — волки».

Олимпий приказал отвечать, что сам тотчас же будет у Онисима Абрамыча.

Действительно, через несколько минут он уже поднимался наверх. Он нашел Гончего задумчивым и ходящим по своему кабинету из угла в угол медленной походкой человека волнующегося.

Главный управляющий и молодой человек поздоровались и сели молча.

— Побеседуем толком! — вымолвил Гончий. — Дело не спешное, но важное, надо его непременно так ли, сяк ли порешить!

— Знаю, знаю! — отозвался вдруг Олимпий. — И не хочу верить, что вы не можете. А если нельзя, то я и обойдусь…

Гончий на минуту удивился и присмотрелся к его лицу.

— Нет, Олимпий Дмитриевич, вы ошибаетесь! Вы насчет чего-то другого…

— Знаю, — повторил Басанов. — Вы будете говорить, что не можете мне дать три-четыре тысячи на обновление и переделку охотного дома. Не верю я, чтобы у вас таких деньжонок не было. А просто не хотите вы. Считаете, что это моя прихоть. Мне бы хотелось опять завести охоту, какая была при батюшке, а охотный дом чуть не сгнил. Я уже справлялся, посылал разузнавать! Чтобы вновь отделать охотный дом, купить собак в столице или у кого из соседей, и на все другое, разное, нельзя меньше трех тысяч. Впрочем, повторяю, обойдусь своими…

Гончий улыбнулся и вымолвил:

— Ну, а я совсем не об этом хочу с вами потолковать! Мое дело поважнее охотного дома. Что же касается этой вашей затеи, так вот…

Гончий встал и, приотворив дверь, крикнул Феофана и приказал:

— Сходи от меня в коллегию, снеси вот… чтобы сейчас же… Получи и принеси!

Гончий передал Феофану бумажку, на которой черкнул несколько слов. Затем он сел снова и заговорил:

— Вот что, Олимпий Дмитриевич, через месяц братец ваш будет совершеннолетний! Опека снимется!.. Делом этим, стало быть, пора заняться сейчас же. Сдача такого управления, как Высокские заводы, — мудреное дело. И вместо того, чтобы начинать его со дня рождения Аркадия Дмитриевича, я бы желал начать его тотчас. Поэтому мне нужно, чтобы вы мне прямо объяснили, что вы предполагаете делать. Какие ваши намерения?

— Я еще пока, Онисим Абрамыч, — отозвался Олимпий, — ничего особенного не придумал! Да я же один и не могу. Надо в согласии с братцем.

Гончий улыбнулся.

— В согласии с братцем? — повторил он. — Эта задача, еще мудренее, чем сдача дел заводских! У вас, к несчастию, сего, то есть согласия, никогда не бывало.

— Эго точно! — улыбнулся Олимпий и вдруг, нахмурившись, прибавил: — Я в этом не виноват! Он — слабодушный, у него семь пятниц на одной неделе. Я с ним тысячи раз мирился, тысячи раз уговаривал жить в дружбе. И что же из этого вышло? Послушает он меня — согласится, потом послушает другого — иначе рассуждает, а там третий, четвертый прибегут… И что последний кто ему сказал, то и он повторяет. С этакой мельницей какое же согласие может быть? Какой ветер подул, по тому ветру эту мельницу и повернуло.

— Вот по этой причине, — ответил Гончий, — что я считаю вас умным, дельным человеком, у которого одна пятница, а Не семь, я с вами и хочу потолковать! Что вы решите, то и будет.

А что пожелает Аркадий Дмитриевич, будет уже делом второстепенным. Одним словом, я считаю, что все зависит от вас. Итак, прямо скажите мне: при совершеннолетии Аркадия Дмитриевича оставите ли вы меня управляющим вашими заводскими делами так же, как и теперь? Понятное дело, что теперь я над вами главный вместе с Сусанной Юрьевной, а тогда уже вы, два брата, будете главными лицами, я же буду исполнять ваши приказания. Но я хочу теперь же знать, оставите ли вы меня?

Олимпий вдруг видимо смутился. Он собрался что-то сказать, запнулся, потом опять двинул языком, но вымолвил что-то совершенно непонятное. И, наконец, он выговорил резко, будто рассердясь на самого себя.

— Я ничего сказать не могу! Все в согласии с братцем должно…

— Позвольте, оставим согласие братца в стороне! Я у него его согласия в свой черед могу попросить. Вы мне скажите про себя и скажите прямо, честно. Оставите вы меня управителем или нет? Если нет, я сейчас же попрошу, чтобы прислали кого нужно из столицы для наблюдения над сдачей заводского управления. Этого нам больше чем на три месяца хватит. Ну-с, стало, отвечайте прямо: сдавать мне, готовиться к отставке и уходу от дел или нет? Я знаю, что вы — человек правдивый, прямой, и юлить не станете.