Наваждение - Пола Вольски

Народный Авангард и городская жандармерия не сомневались в том, что где-то под городской стеной имеется тайный ход. Но даже объединив усилия, они не сумели обнаружить ни его местонахождение, ни личность его хранителя. Проходили недели, власти по-прежнему ничего не знали, а Возвышенные беглецы все так же ускользали у них из-под носа. В конце концов властям пришлось бы расписаться в поражении, если бы, по воле случая и на их счастье, одна золотая гнида Нану, величиной со шмеля, не пробралась в личный кабинет кавалера во Мерея.

17

– Я вызвала вас, чтобы сообщить: мы покидаем Шеррин, – объявила Цераленн в одно прекрасное утро. – Каждая может взять с собой столько вещей, сколько войдет в саквояж. Ступайте укладываться, ибо мы отбываем очень скоро – нынче ночью.

Элистэ и Аврелия в изумлении воззрились на нее. Элистэ испугалась, уж не случился лис бабушкой внезапный приступ истерии. Однако в облике Цераленн не было и намека на беспокойство: все та же прямая осанка, все то же выражение полнейшей невозмутимости. Правда, лицо ее казалось усталым и, быть может, немного печальным, но умело наложенный грим скрадывал эти признаки слабости. Усталой же она вполне могла выглядеть из-за аскетичного черного платья, которое ей не шло, старило ее, да еще и находилось под запретом. Ношение черных одежд представителями сословия, в прошлом называвшегося «Возвышенными» (все наследственные аристократические титулы и привилегии были недавно отменены декретов Конгресса), считалось теперь преступлением, ибо публичное проявление скорби по казненным предателям Дунуласу и Лаллазай было откровенным вызовом республиканскому единению и как таковое каралось смертью. Однако в своем собственном доме Цераленн во Рувиньяк не считалась с этим запретом.

«Мы в безопасности лишь постольку, поскольку бережемся от летучих гнид», – думала Элистэ, по привычке обводя взглядом стены, пол, потолок и мебель бабушкиной утренней гостиной, чтобы не упустить предательского золотистого промелька, указывающего на присутствие соглядатая. Сколько Возвышенных, в том числе и тех, кого она лично знала, расстались с жизнью по милости этих тварей? Сколько неосторожных намеков, сколько неразумных высказываний, которые были подслушаны, привели ее подруг и знакомых на площадь Равенства к Кокотте за несколько последних недель? Она уже потеряла счет. Состояние, высокое положение, родовитость, остроумие, красота, молодость, невинность – все это, некогда даровавшее могущество, перестало служить защитой. Гизин во Шомель погибла, как и большинство ее родных; и граф во Брайонар, и Рист, и Фовье во Дев в'Уруа, и многие-многие другие. Уцелевшие Возвышенные научились осторожности: они стали прикрывать окна и дверные проемы завесами из прозрачной кисеи, натянутой на деревянные рамы, а каминные трубы – мелкоячеистой сеткой; они взяли за правило ежедневно обшаривать все комнаты в поисках тайных лазутчиц. Однако, несмотря на эти предосторожности, гниды частенько проникали в дома, поэтому рекомендовалось постоянно быть начеку и не благодушествовать.

– Итак, юные дамы? – Цераленн вопрошающе подняла брови. – Вы словно окаменели. Разве я не ясно вам объяснила?

– Мадам, наше изумление простительно, – возразила Элистэ. – Не вы ли долгие месяцы отказывались обсуждать саму возможность бегства? И вдруг сегодня, сейчас, так неожиданно…

– Не вы ли призывали жить в Шеррине свободно и смело, как подобает истинным Возвышенным? – подхватила Аврелия. – И не поддаваться страху, принимая решения? Это же собственные ваши слова. Неужели, бабуля, вы говорили одно, а думали другое? Что… Что же заставило вас передумать?

Цераленн проницательно посмотрела на своих юных родственниц, как бы оценивая силу их духа, и бесстрастно ответила:

– С час назад принесли повестку. Всем проживающим в этом доме надлежит в течение суток явиться в окружную жандармерию и принести Присягу.

Это было равносильно смертному приговору. Сокрушительный удар, при том, что внутренне они были к нему готовы.

Текст новой Присяги на верность включал клятву в безоговорочной преданности Республике-Протекторату Вонар наряду со столь же безоговорочным осуждением монархии вообще, и «тирана-изменника Дунуласа» в частности. От граждан всех сословий требовалось произнести ритуальную формулу осуждения «монархистов, абсолютистов, реакционеров, аристократов, оппозиционеров, социальных паразитов и прочих врагов Отечества» и расписаться в готовности отдать свою жизнь во имя свободы Вонара. Текст был заведомо рассчитан на то, чтобы возмутить Возвышенных и подтолкнуть их к открытому неповиновению. В глазах республиканцев это была большая победа, поскольку отказ дать Присягу на верность, будучи явным доказательством приверженности абсолютизму, позволял прямым ходом отправить в Кокотту разоблаченного изменника вместе с семьей, минуя формальное судебное разбирательство. Собственность изменников однозначно подлежала конфискации в пользу государства. Присяга на верность, как то входило в намерения ее авторов, практически не оставляла уцелевшим Возвышенным выбора: с одной стороны, утрата жизни и состояния, с другой – утрата чести из-за принесения заведомо ложной клятвы и предательство древнего кодекса верности Возвышенных, что было равносильно, моральной смерти. Не один Возвышенный, оказавшись перед такой дилеммой, нашел, в согласии с жестоким обычаем предков, выход в самоубийстве. До сих пор к нему прибегали лишь те несчастные, кого уже подозревали в разного рода преступлениях против Республики-Протектората. Теперь отпадала необходимость даже в формальном обвинении – с фарсом судебного разбирательства было покончено. Повестки вроде той, что получила Цераленн, ныне вручалась повсюду и в таких количествах, что обрекали Возвышенных как класс на полное уничтожение.

Канальи твердо решили истребить их всех до последнего: отчасти из-за застарелого страха и ненависти, но главным образом – чтобы присвоить их богатства.

«Но это чудовищно – невероятно – невозможно».

«Вполне возможно».

«Но ведь есть, есть же еще честные люди, которые выступят против этого».

«Честных людей запугали, или оболванили, или и то и другое. Помощи от них ждать не приходится».

«…долг страданий и крови, который, быть может, когда-нибудь будет оплачен сторицей».

Давние слова Дрефа сын-Цино вдруг всплыли в памяти Элистэ, и она почувствовала, как кровь отхлынула от ее щек.

Но Аврелия отнюдь не выказала тревоги.

– Так отчего не присягнуть? – наивно спросила она. – Тогда нас оставят в покое.

Элистэ и Цераленн уставились на нее как на прокаженную.