Меч Тристана - Ант Скаландис

— Всегда рад. Дайте только одно дело закончить.

Туша оленя уже лежала разъятая на все необходимые части, и теперь на помощь Тристану пришел его как бы забытый шотландский опыт.

Внутренности он бросил на расстеленную шкуру и подозвал собак специальным сигналом охотничьего рога, а натертые солью куски оленины наткнул на тщательно отобранные специальной формы рогатины и роздал участникам похода. Особое внимание уделено было так называемому королевскому шесту — наиболее прямому и длинному. Поперек него Тристан привязал ветку, куда нанизал самые лакомые куски от различных частей тела, венчала же эту композицию голова оленя. «Королевский шест» полагалось держать старшему егерю в правой руке и ехать ему надлежало первым. Остальных Тристан построил особым порядком — попарно и в соответствии с ценностью тех частей туши, которые охотникам доверено было нести: большой филей, грудина, корейка, шейка, окорока, лопатки, передние и задние голени…

А потом дорогою решили охотники еще и рыбы наловить. Тут уж Тристан вообще обхохотался: ловили они ее, как первобытные люди — острогой. Впрочем, справедливости ради следует заметить, что рыбы в их реках и озерах водилось немерено, да и руки у корнуоллцев росли из того места, какого надо, так что и острога свой эффект давала. Но все же, мужики, несолидно как-то… В общем, научил их Тристан еще и удочку мастырить: удилище из орешника заделал, лесу — из конского волоса сплел, а крючок аккуратно вырезал из твердого плотного граба, грузило — камень с дырочкой, ну а поплавок — дело нехитрое. В полном восторге были корнуоллские охотники, резвились как дети, таская из лесного озера одну за другой серебристых извивающихся рыбин.

Ну и король Марк принял Тристана с почтением, предложил ему служить в замке Тинтайоль и устроил пир в его честь.

Вечером, когда уже все гости веселыми были, прибыла местная знаменитость — валлийский жонглер по имени Варли. Почему-то эти потомки пиктов и викингов своих бродячих певцов жонглерами звали, влияние французов, не иначе. Тристан сказал бы «бард» или «менестрель». Ну а жонглер — так жонглер. Какая разница? Будет и он теперь, стало быть, жонглером, хотя отродясь больше двух предметов подбросить и обратно схватить не умел. И то все чаще это были «лимонки»: свою туда, врагам кинуть, а от них прилетевшую поймать и опять туда же зашвырнуть.

Бароны корнуоллские восхищались игрою и голосом валлийца, а Тристан послушал-послушал именитого гастролера и понял, что сам слабает не хуже. Понял и сказал:

— Хороша твоя уэльская музыка, жонглер. И древние арморикские напевы прекрасны, особенно те, что посвящены страстной любви Грайлэнта. Но вот хочу спросить: неужели это весь репертуар, что тебе известен, ведь ты, мой друг, уже по третьему разу сыграл нам первые две мелодии. А вот знаешь ли, например, знаменитую песню «Черный рыцарь взял мое сердце в полон»?

Тристан и сам такой песни не знал. Красивое и чуточку смешное название выплыло неизвестно откуда, вероятнее всего из какой-то книжки, читанной в детстве, но валлиец от его внезапного натиска оторопел и поначалу признался в собственной необразованности, а уж потом перешел в ответное наступление:

— Дерзкий юноша, ужели купцы в Лотиане и музыке обучены не хуже валлийских жонглеров? На чем играешь ты: на арфе, на роте или на скрипке? Может быть, на волынке?

— Я на всем играю, — скромно ответил Тристан. — Дай-ка сюда свою арфу, жонглер.

Варли, вконец раздавленный, подчинился.

И Тристан покорил их всех, особенно короля. Сначала играл древние мелодии своей страны. (Своей? Своей, своей. Ты теперь — Тристан, привыкай, никакой ты не Ваня Горюнов. Нет больше Вани Горюнова — проехали.) И всколыхнулись грустные воспоминания у старика Марка: и детство, и юность, и как выдавал он замуж за Рыбалиня любимую сестрицу — нежную красавицу Белозубую Блиндаметт. А потом Тристан плавно перешел к исполнению популярной классики будущих веков, тут уж у баронов и сенешалей глаза на лоб полезли, но благо все пьяные были, никто толком ничего не разобрал и не запомнил. Так что когда после десятой (или какой там?) кружки эля Тристан заиграл им «Песенку о медведях», некоторые уже спали. И он отчетливо понял: пора завязывать, во всех смыслах пора, иначе… Что иначе? Да ничего. Просто ему надлежит как можно скорее свое новое прошлое в памяти восстанавливать, а не дурака валять, несчастных древних людей анахронизмами пичкая. Вот что главное, брат Иван — то есть тьфу! — Тристан.

С тем и заснул тогда. Исторический выдался денек.

Ну а потом вполне обычная жизнь началась. Охотился, рыбу ловил, пас свиней королевских — это считалось очень почетным занятием, опять же с людьми общался, новые языки узнавал. Языки так легко давались — очуметь! Ну, в общем, оно и понятно. Во-первых, в тогдашних языках не столько слов было, во-вторых, он их уже знал немало, а в-третьих, Тристан же не санскрит учил и не китайский, а близкие, так или иначе родственные — датский, шведский, испанский, итальянский, фламандский, галльский, еще какие-то. Совершенствовался, конечно, в боевых искусствах, молодых баронов, мальчишек, «баронят» учил всему, что умел и знал сам. Иногда и сражаться приходилось. Словом, сублимировался Тристан. Именно так — разными способами сублимировался, потому как давняя тоска его по неземной любви, соединившаяся теперь с любовной драмой Ивана, разъедала сердце вдвойне.

Не было в Корнуолле достойной женщины для Тристана. Не было — это он точно знал. А где искать — оставалось загадкой. Просто теперь он стал спокойнее, степеннее, ведь в тело юноши подселился другой человек, пусть и такой же молодой, но умудренный опытом веков, цинизмом новой эпохи и страшной памятью о безумной войне, через которую пришлось пройти и умереть на ней. Память о пережитой смерти — нечто особенное. С этим уже нельзя жить как прежде.

Мучительна тайна любви, но тайна смерти еще сильнее держит в напряжении душу. И магнетическая сила зеленых глаз не отпускала его. Это была загадка похлеще любых других — до женщин ли стало Ивану-Тристану в те странные годы?

Однако, несмотря на все свои странности, был он очень близок к королю. Утешал Марка в часы печали и сам от этого утешался, делался мягче, примирялся с окружающей действительностью. В конце концов здесь тоже можно было жить.

И было еще существо, которое подружило его с этим миром, которое дарило ему минуты и часы ни с чем не сравнимой радости, — его собака. Он взял ее щенком и воспитывал по всем правилам кинологической науки двадцатого века, изученным в спецназе, а также с учетом бесценных знаний древних кельтов, умевших как никто выращивать охотничьих псов в своих лесных селениях.

Щенок был благороднейшей далматской породы. Генуэзский купец, взявший немалую сумму золотом за роскошную брудастую сучку двух месяцев от роду, уверял, что вывез ее из самой Далмации. А далматы в свою очередь клялись всеми известными им богами, что порода эта наидревнейшая, и служили чистокровные далматские доги, называвшиеся тогда, разумеется, по-другому, еще египетским фараонам, чему находится подтверждение в изображениях на старинных североафриканских сосудах. Звали щенка как-то странно, длинным тройным именем Лоренс-Фатти-Ницца (дикий народ далматы — что с них взять!), кличку эту корнуоллцы немыслимым образом переделали в Лукерину, а Тристан простоты ради начал звать свою собаку на русский манер — Луша, именно к этому имени животное и приучилось, а всем остальным — какая разница? — Луша, так Луша, известное дело, Тристан — юноша чудаковатый, иноземных языков знает немало, так пусть и подзывает свою собаку любым диковинным словом.

А Луша росла необычайно смышленой, разносторонне способной и бесконечно преданной Тристану — дивное существо, белоснежное, в веселых черных пятнышках, с мягкой, ну прямо бархатной шкуркой, с очаровательными брылями и продольными складками на шее, с почти черными ушками, стоящими домиком. «Луша! — кричал, бывало, Тристан. — Ко мне!» И она бежала, казалось, со скоростью скаковой лошади, уши развевались на ветру, пятнистые лапы мелькали, хвост торчал стрелой, глаза горели. Добежит, обойдет вокруг, сядет слева, ждет, а по команде «Можно!» взметнется на задние лапы и целует, целует Тристана в лицо и смотрит добрыми, счастливыми глазами. «Будет ли кто-нибудь еще любить меня так? — думал в подобные минуты Тристан. И сам себе отвечал: — Вряд ли».

Жизнь так и катилась сама собой, потихонечку, неспешно, ничего вокруг как-то не происходило. Он бы и не понял, сколько времени минуло, если б не появление Рояля с Курнебралом. И вот тогда события, как обезумевшая лошадь, сорвались с привязи и полетели галопом.

А теперь круг замкнулся. Он снова умирал. Однако по второму разу умирать было не страшно. Противно, тяжело, но не страшно.