Меч Тристана - Ант Скаландис

— Индусы тоже бывают светлыми, — со знанием дела сказала Айсидора.

Эх, ведали бы они, король и королева Ирландии, поклявшиеся перед образом Святого Патрика отомстить убийце Моральта, ведали бы они, какого именно «индуса» пригрели у себя в замке. Но Тристан, назвавшийся Тантрисом, как ему казалось, весьма остроумно, на лицо был решительно неузнаваем, а голос его тем более знали немногие. Поэтому лишь на семнадцатый день зашедший в покои принцессы сенешаль Гхамарндрил Красный, взглянув на больного барда, почуял что-то неладное, не то чтобы признал наверняка, а вот почуял, как собака. По запаху. Однако к этому времени прекрасная белокурая Изольда уже неплохо подлечила Тристана. Он не только вновь шустро перебирал пальцами струны, он уже пел чистым голосом, сгибал ноги и руки и свободно раскрывал и закрывал глаза. Глаза-то его, наверное, и навели на подозрение сенешаля по имени Гхамарндрил. С глаз-то все и началось.

Двумя днями раньше, когда юная Изольда, которую Тристан до сих пор узнавал лишь по голосу да по мягким прикосновениям нежнейших пальчиков, разрешила ему снять с глаз защитную повязку, промыть их водой и наконец вновь увидеть солнечный свет. Тристан увидел нечто большее, чем этот свет, и так разволновался, что уже через секунду вновь потерял сознание. Изольда даже испугалась. Неужели она что-то делает неправильно? Но причина обморока юноши крылась совсем в другом, и догадаться об этом принцессе было никак невозможно, а если бы кто и объяснил, она бы все равно не поверила.

Тристан узнал ее. Вернее Иван узнал. Это была его любовь. Московская любовь.

Он встретил ее на улице год назад. Ну да, за год да смерти. И в один миг понял тогда, что жить без нее уже не сможет. Поначалу сам пытался уверить себя, что это позерство. А как иначе? Нормальный молодой цинизм конца двадцатого века. Понравилась баба. Ну о-о-очень понравилась. Ну просто потрясная баба — на обложку «Плейбоя» без конкурса. Ну захотелось эту бабу так — аж челюсть свело. Все понятно. Оказалось, что не все. Оказалось совсем непонятно.

Он подошел, он попробовал познакомиться, взяв быка за рога. Ничего не вышло. Она его отвергла с царственной улыбкой, от которой он сгорел, восстал из пепла, как Феникс, и снова сгорел, чтобы стать теперь уже не привычной тварью с перышками и клювом, а кем-то, может, и летающим, но совсем иным (ангелом, что ли?). Но он ее выследил, благо умел это делать профессионально, и преследовал изо дня в день с упорством безумца и в лучших традициях прошлого, если не позапрошлого века — мягко, ненавязчиво, с робкой растерянной улыбкой и с цветами, только с цветами.

А был он «крутой»: высокий, красивый, накачанный, с языками, с карате, с приличными «бабками», со льготами всякими, какие до сих пор, даже при полном развале во всей стране, предоставляло своим сотрудникам КГБ, ну, то есть ФСБ, конечно. Перед ним любая должна была ложиться по первому требованию. А ему любую не хотелось. Даже раньше не хотелось, а теперь… Теперь он умер. Любовь — это смерть. Для всех, кроме нее.

Он напрочь потерял аппетит (фу, как тривиально!), он плохо спал по ночам (Боже, еще банальнее!), он ходил по улицам со счастливой, глупой улыбкой. Он читал о таком в книжках лет шесть или восемь назад и даже тогда чуть-чуть подсмеивался над влюбленными героями и не верил, что так бывает на самом деле, и точно знал, что с ним будет не так. А теперь ходил по Москве и благодарил Бога, в которого не верил никогда раньше, за то, что Он даровал ему, недостойному, эту любовь.

Словом, в итоге он добился своего. Маша — так звали прекрасную незнакомку — стала замечать Ивана. Чуть позже — разговаривать с ним, потом — приходить на свидания. И они бродили вместе по улицам. И он не кидался к ней, охваченный нетерпеливой мужской грубостью, которую некоторые почему-то считают большим достоинством, он наслаждался тем, что имел, тем, что она уже отмеряла ему щедрою мерой — возможностью подолгу смотреть в ее глаза, правом слышать ее голос и рассказывать ей о себе, и узнавать много нового о ней. Это было прекрасно. Это было восхитительно!

А когда впервые он прикоснулся к ее руке без перчатки, был тихий взрыв, он даже не представлял, что у людей бывают такие волшебные руки. А собственно, разве Маша — просто человек? Нет, конечно! Она — богиня.

Они стали ходить под руку, он подолгу держал ее ладонь в своей и ощущал с неземным восторгом, как растворяется в огромном, могучем потоке тепла, потому что вечность и космос, завихряясь мириадами маленьких галактик, текли через их сомкнутые в холодном весеннем воздухе руки. Потом он научился обнимать ее, поначалу за плечи, чуть позже — за талию, и наконец однажды прижал ее к себе всю. В тот же вечер они поцеловались. Он думал, что сойдет с ума от счастья.

Они шли к его приятелю в гости маленьким сквериком на Садовом кольце возле Бронной. Было уже темно и пусто-пусто. Он вел ее за руку по низкому узенькому заборчику, и Маша ставила ноги в линию, как балерина. Так любят играть только дети и влюбленные. А потом заборчик кончился, и она прыгнула ему в объятия, раскрыв губы навстречу. Он задохнулся.

До квартиры приятеля они добирались долго, очень долго. Было не меньше восьми остановок в пути, а в подъезде они просто набросились друг на друга, и в лифте — тоже. Приятель решил, как он потом признавался, что оба они были изрядно пьяные. Что он мог увидеть без специального зрения, которое дает людям только любовь? Им было удобно признать такую версию. Сидя перед этим у нее дома на кухне, они выпили бутылку сухого под шоколад и апельсины, но пьяными были не от этого.

Целый месяц они жили вот такими свиданиями: вечер, иногда холод, иногда ветер, иногда дождь и всегда — буйная страсть. Негде было встречаться? И это тоже, но не это главное. Просто всему свое время. Элементарная истина, которую он так хорошо понимал теперь. «Вот идиоты! — думалось про друзей, бывало, учивших его жизни. — Как много они теряют, прыгая в койку в первый же день!» А потом вдруг понял: ничего они не теряют. Нечего им терять, потому что это — о другом. Просто они не знают, что такое любовь. Просто им не повезло. Они довольствуются меньшим.

Боже, как он счастлив! Как он сочувствует всем, как он жалеет всех, кто не испытал этого! Как он любит всех!

А после настало лето, и он уехал в срочную и длительную командировку, из которой даже писать не имел права, не то что звонить.

Они встретились вновь в октябре. Судьба подарила им три дня. И опять было негде. Или просто они отвыкли друг от друга. Да нет. Поцелуи и блуждание рук по телам были все так же мучительно сладостны. Вот только мучение сделалось гораздо более явственным. Над их любовью сгущались тучи. Они слишком сильно любили друг друга, чтобы не почувствовать этого. И прежде чем Иван уехал в Чечню навсегда, он сделал Маше предложение. Господи, если бы хоть один из его друзей узнал, что он предлагал жениться девушке, с которой ни разу не был в постели! Да его бы обхохотали как инфантильного придурка и сопливого романтика. Но никто не узнал об этом. Не надо им было об этом знать. И плевать, если какой-нибудь солидный очкастый сексолог объясняет, что интимная близость после свадьбы — это медицински безграмотно и методологически неверно. Плевать. Они ведь все о сексе, а он — о любви. Где им понять друг друга?

Он писал ей с Кавказа. Теперь оттуда писать разрешили. Присутствие подразделений ФСБ в «зоне конфликта» сделалось почти официальным. До ввода регулярной армии оставались считанные месяцы. Писал он часто, как только мог. А потом началась война. Долгая, как операция без наркоза.

Из отдельной разведроты Ивана перевели в штурмовой спецназ, и под Новый год он вместе с грачевскими «соколами» принимал участие в знаменитом взятии Грозного «силами одного мотострелкового батальона». Чудом остался жив, а весной под Самашками сдался в плен по заданию Центра. Осенью сумел бежать и должен был демобилизоваться, но вышла какая-то накладка. И в очередной Новый год все повторилось, словно в дурном сне: отряд под его началом проводил спецоперацию в столице Ичкерии…

И это как раз тогда он посвятил Маше свое последнее стихотворение — «Письмо с того света»: «И будет тихо падать снег…»

Оно и получилось с того света. Потому что он уже ничего не успел отправить.

А теперь Иван открыл глаза и увидел ее — Машу. Обстановка была немножко непривычной. Мягко говоря. Огненный сноп воспоминаний ворвался в голову и расколол ее пополам.

Когда он вновь открыл глаза, прекрасное женское лицо склонилось над ним совсем близко. И он уже почувствовал тончайший, но отчетливый привкус фальши. Какой-то вселенский шутник подсовывал ему Одиллию вместо Одетты.

— Маша, это ты? — спросил он безнадежным голосом и, разумеется, по-русски.

— Он снова бредит, — сказала «Маша» по-ирландски, оборачиваясь к кому-то, стоящему позади.