Сентябрьские розы - Андре Моруа

Петреску, который переводил для него приветственные слова управляющего отелем, он устало прошептал:

– Друг мой, главное, скажите ему, чтобы он не пускал ко мне посетителей… Предупреждаю вас, эта помпезность, которую я вынужден выносить, меня просто убьет.

– Нет помпезность, мэтр… Здесь, Лима, вы отдыхать… Мы здесь четыре дня и только две лекций.

– А сколько президиумов?

– Только одна, мэтр… Теперь – не надо меня ругать – перед тем, как спать, надо пресс-конференций… Пять минут!

– Но зачем, друг мой, зачем? Чтобы назавтра в Лиме обо мне говорили то же самое, что уже говорили в Монтевидео, в Сантьяго, в Вальпараисо? Зачем нам это? Этим тщеславным прикрасам я предпочла бы пепел…[7]

Петреску грустно покачал головой. Не может быть, чтобы француз готовил это всерьез, он просто не понимает сам, что говорит.

– Принимать пресса – это важно, мэтр, она здесь очень много влияния… Но здесь, Лима, журналисты не говорить французски так хорошо, как Аргентина.

– И что же, друг мой? А я не говорю по-испански… О чем весьма сожалею. Если бы Корнель и Гюго не знали этого языка и этой поэзии, они не стали бы теми, кем стали… Но что есть, то есть.

– Знаю, мэтр… Я все устроить, у вас есть переводчик. Она молодая актриса, быть у нас на гастролях год назад… Очень известная Южная Америка… Долорес Гарсиа… Она вам понравится, мэтр… Красивая, прелестная… Вот она.

В комнату как раз входила молодая женщина, светловолосая, с непокрытой головой.

– Да, весьма прелестная, – согласился Фонтен.

Лицо с чуть выступающими скулами выдавало в ней индианку. Глаза цвета морской волны, обрамленные черными ресницами, были живыми и мягкими. Яркие губы изогнулись в кокетливой улыбке.

– Qué tal[8], Lolita? – сказал Петреску. – Сеньора Долорес Гарсиа; мэтр Фонтен… Когда вы входить, Лолита, мэтр на десять лет меньше.

– У поэтов нет возраста, – сказала Долорес.

Она говорила по-французски с едва уловимым акцентом. Фонтен отметил ее хорошее произношение.

– А я между тем ни разу не была во Франции и вообще в Европе, – ответила она. – Но я воспитывалась во французском монастыре, Нотр-Дам де Сион, и читаю в основном французских писателей.

– Правда? А что вы читаете?

– Ваши книги, маэстро… Я могу так сказать, no?.. Правда, я актриса и читаю в основном драматургов: Клоделя, Ленормана, Жироду. Пытаюсь переводить пьесы… Еще я читаю поэтов: Лафорга, Валери, Макса Жакоба, Аполлинера.

– А Расина, Мюссе, Бодлера?

– Claro que sí…[9] А вот и журналисты.

Она пошла им навстречу. Фонтен любовался, как легко и непринужденно она держится. Она объяснила, что трое из критиков люди умные, и с ними говорить будет легко, а вот у четвертого репутация…

Она задумалась:

– Cómo se dice?[10]

– Надо держать ухо востро, – подсказал Фонтен.

– Вот именно. Нужно быть осторожным.

– Дорогая сеньора, вы будете очарованы гулкой бессмысленностью моих слов.

Она рассмеялась и с самого начала разговора принялась его подбадривать. Сидя в низком кресле, чуть наклонясь вперед, очень внимательная, она словно поддерживала Фонтена взглядом. Один журналист спросил, использует ли Фонтен персонажей из реальной жизни, когда пишет роман.

– Это химический процесс, не поддающийся описанию, – ответил тот. – Исходная точка, она да, из жизни, а природные элементы… художник их… э-э… перерабатывает, превращает в некую особую субстанцию… Все персонажи романа – это в сущности… Толстой говорил: «Я взял Соню, перетолок ее с Таней, и получилась Наташа…» Гёте наблюдает за Гёте, чтобы вышел Вертер, но Вертер очень далек от Гёте, поскольку Вертер не пишет «Вертера»… Представьте себе, что Бальзак и Стендаль наблюдают за одними и теми же событиями, они написали бы об этом два совершенно разных романа.

Долорес перевела, затем добавила по-французски, только для Фонтена:

– Это как художник, no?.. Их общая палитра – природа, но у каждого есть еще и своя. Нам известно, что Мари Лорансен всегда использует тот же бледно-голубой, тот же розовый, что у Эль Греко будут совершенно нереальные зеленый и синий, а у Ренуара все женщины будут… сómo se dice?.. такими радужными, no?..

– Браво! – воскликнул Фонтен. – Где, черт возьми, вы смогли изучить этих художников, если никогда не были в Европе?

– Из книг, у меня есть альбомы с репродукциями.

Они заговорили друг с другом, совершенно забыв про журналистов, которые прислушивались, пытаясь выхватить хоть слово. Наконец недовольный Петреску вмешался:

– Лолита, надо говорить испански. Наш мэтр, вы его еще увидеть, а эти sеñores…

В разговор вступил «ухо востро». Он задал было вопрос, и Долорес резко осадила его по-испански. Затем она сказала Фонтену:

– Это вздор! Он спросил, принимаете ли вы нас всех за дикарей.

– Скажите ему, что мне, напротив, прекрасно известно, что ваша цивилизация – одна из самых древних на планете, и я во время этого путешествия намереваюсь изучать ваше искусство.

Долорес произнесла целую речь. Она развила то, что сказал Фонтен. Он смутно угадывал, что она говорит о «природной энергии земли, предназначенной для поэзии», ничего общего с тем, что сказал он. Но он с удовольствием наблюдал, как серьезно она это говорит и как меняется упрямое выражение физиономии задавшего вопрос журналиста. Под конец он одобрительно кивнул.

Когда журналисты откланялись, Петреску сказал:

– Уф! Теперь, мэтр, он будет отдыхать… Muchas gracias,[11] Лолита.

– Минутку, – вмешался Фонтен, – минутку. Надо, чтобы сеньора Гарсиа что-нибудь выпила с нами, чтобы отметить удачное окончание разговора, который, если бы не она, превратился в неравную битву. Что вы посоветуете здесь выпить, сеньора?

– Прошу вас, говорите «Долорес»… Мое полное имя Мария де лос Долорес, но все здесь называют меня Лолита… Долорес – это так чопорно… Местный напиток? Pizco, белый ликер, чистый, натуральный… Его пьют со льдом, думаю, вам понравится.

За стаканчиком ликера Фонтен и Долорес оживленно беседовали.

– Расскажите мне про Лиму, – попросил он. – Что здесь стоит посмотреть?

– Все! Лима – загадочный, чарующий город. Только его нельзя посещать с официальными делегациями. Позвольте мне повести вас bajo del puente, за мост, в старые испанские кварталы. Вы знаете, что здесь был вице-король?

– Разумеется, ведь в Лиме происходит действие «Кареты святых даров».[12] Можно увидеть дом Периколы?

– Я вас туда свожу.

– Вы и есть Перикола?

– У нас есть что-то общее. Но она была веселой, а я грустная.

– Не сегодня.

– Нет, сегодня я счастлива… Soy feliz… Сама не знаю почему… Если бы у меня была гитара, я бы вам спела мелодии фламенко.

– Почитайте мне испанские стихи.

Она провела рукой по вьющимся волосам, и Фонтен обратил внимание на ее длинные тонкие пальцы.

A mis soledades voyDe mis soledades vengoPorque para andar conmigoMe bastan mis pensamientos…

– И что это означает?

– «Я иду к своему одиночеству, / Я ухожу от своего одиночества, / Потому что, чтобы идти со мной, / Мне достаточно моих мыслей». Это Лопе де Вега… Есть только два по-настоящему великих испанских поэта: Лопе де Вега и Федерико.

– Федерико?

– Федерико Гарсиа Лорка.

– А Кальдерон?

– Он меня трогает меньше… Он богослов… Обожаю Федерико, я здесь играла «Кровавую свадьбу»… После его смерти я повесила его портрет над кроватью… Вы читали его «Цыганские романсеро»? No?.. О, надо прочитать… Это самые прекрасные стихи нашего времени… Я вам переведу. Знаете, во мне есть цыганская кровь! У меня огромная сила воли… Вы еще убедитесь.

– Нам столько еще всего надо сделать вместе! – воскликнул он. – Прогулки, чтение, переводы, самонаблюдение.

– Да, maestro, в самом деле, столько всего.

Она посмотрела на него долгим взглядом, не говоря ни слова. Петреску зевнул.

– Мэтр, это не есть разумно. У вас завтра трудный день, а сейчас больше два часа… Buenas noches,[13] Лолита…

Она, не без сожаления, поднялась.

– Buenas noches, maestro, – произнесла она задушевно и доверчиво.

Фонтен смотрел, как она удаляется танцующим шагом.

– Какая чудесная девушка! – сказал он.

– Да, великая актриса, мэтр… Я возил ее до самый Мехико. Театры, они были слишком маленький… Buenas noches, maestro.

II

Петреску организовал обед у дона Эрнандо Тавареса, председателя комитета по организации публичных лекций. Молодой холостяк барон де Сент-Астье, поверенный в делах при посольстве Франции, заехал на служебной машине за Фонтеном и Петреску, чтобы отвезти их на обед. Погода была теплой, небо облачным.

– В этом городе самый странный климат на планете, – грустно сказал Сент-Астье. – В течение шести месяцев в году над Лимой висит это неподвижное облако, накрывая его, как крыша. Дождя не бывает никогда. Французский профессор, который преподает географию в Университете Сан-Маркос, не может объяснить своим студентам, что такое дождь, если тем не приходилось путешествовать. Они знают только слово. Когда из-за тумана мостовая становится влажной, жители Лимы говорят: «Видите, какой дождь?» Когда температура падает на один градус, они вздыхают: «Холодно». А летом шесть месяцев сияет солнце, сейчас вы могли бы увидеть солнце за городом, в тридцати километрах. Как жаль, что у вас не будет времени поехать в Анды.