Атлантический дневник (сборник) - Алексей Цветков

С 30-х по 70-е годы Флорида была мировым центром собачьих бегов, она осталась им и по сей день, но сам бизнес резко пошел под уклон, когда разрешили штатные лотереи. Жизнь стала гораздо проще: зачеркнул шесть номеров – и назад к телевизору, пока не позовут получить долгожданные миллионы. Наверное, я не очень справедлив к своим соседям за окрестными столиками: они приходят сюда день за днем и год за годом, жуют вечную резиновую курицу, теряют доллары и наживают центы. Может быть, они куда восприимчивее к собачьей красоте, чем заезжий зевака, просто не так болтливы.

Карьера профессиональной гончей коротка, и еще недавно собак, сошедших с трека и не одобренных к случке, ликвидировали уколом. В сегодняшней Америке это уже невозможно, и поэтому собакам на пенсии подыскивают хозяев. За три часа, которые мы просидели на треке, репродуктор раз десять выкрикивал имена подлежащих усыновлению, расхваливал их кротость и преданность. Между столиками ходила женщина с пачкой собачьих документов: подписывай и увози.

У моей хозяйки в Сарасоте – как раз такая гончая, ветеран на отдыхе. Ее зовут Мэджик, «волшебство», хотя это скорее фамилия, первая часть двойного имени, унаследованная от предка-рекордсмена. Когда смотришь ей в глаза, то почти краснеешь, понимая, что тебя полюбили мгновенно и явно не по заслугам. На внутренней стороне ушей у нее можно разглядеть синие татуировки: год рождения, имена родителей, номер помёта.

В этой тихой заводи с ее подчеркнутым благополучием, куда даже известия о сенсационных результатах первичных президентских выборов в Нью-Хэмпшире доносятся под сурдинку, порой кажешься себе чуть ли не пришельцем с другой планеты. Красивой жизни, построенной собственными руками, заслуживает каждый, но в этом несовершенном мире полную красоту и покой обеспечит лишь добровольный дефект слуха и зрения. Иногда кажется, что именно так все и произошло.

В журнале New Republic я прочитал заметку Фуада Аджами, который парадоксальным образом жалуется на чрезмерность американского благополучия, на то, что экономический триумф заслонил для американцев практически весь мир, куда менее удачливый, но удобно упрятанный за океаном. Америка, по его словам, становится провинцией – не в русском чеховском смысле с тоской по столице, а американской, зажиточной и самодостаточной, безразличной ко всему, что происходит за горизонтом. Аджами – видный специалист по Ближнему Востоку, выходец из Ливана, и своим нынешним соотечественникам он пытается напомнить о существовании других континентов и полушарий.

Внешний мир дает этому провинциализму дополнительную санкцию. Если весь мир американизируется, по крайней мере с поверхности, с какой стати хлопотать и пытаться его исследовать? Если видеоклипы в Индии и молодые бизнесмены в Каире подражают нашим собственным, зачем нам проявлять любопытство? Американизация, если угодно, убивает этнографию. В этом новом миропорядке нет места для прочтений и толкований других обществ. Мы избавили себя от одержимости зарубежными делами и зарубежными странами, столь занимавшими когда-то таланты нашего народа. Если все дороги ведут к Силиконовой долине и к нашим рынкам капитала, то с какой стати нам браться за хинди или арабский? Кто из молодежи, кроме самых настырных и извращенных, заразится любовью к далекой стране?

В этих словах – больше печали, чем увещевания. Благополучие изолирует, успех вредит пониманию. В Мозамбике за какие-нибудь три недели всю страну смыло ливнем в океан – кому там пожалуешься на упорные пятнадцать по Цельсию, в ком пробудишь участие к вышедшей в тираж гончей собаке?

Моя хозяйка из Сарасоты, исконная жительница Новой Англии, переселилась во Флориду сравнительно недавно, то ли из желания расширить бизнес, то ли все из той же нужды, которая по достижении известного возраста разворачивает нас лицом к теплым краям. Ее примеру последовала и ее сестра. В день моего отлета мы отправились к ней в гости – всего минут на десять, полюбопытствовать, какая во Флориде бывает недвижимость. В конце концов, старость – не богатство в лотерею, случается практически со всеми.

Сестра живет в многоквартирной башне – для обеспеченных американцев нетипично, но на склоне лет удобнее, потому что уход за домом надоедает и становится не по силам. Удобства обычные – во дворе бассейн, в цоколе гараж, в подвале прачечная. Дом стоит на самой стрелке длинного плоского острова, квартира – на девятом этаже.

Стеклянные стены открывают панораму вроде тех, какие любили изображать в XIX веке, до распространения фотографии, но без батальных сцен. На восток уходит Мексиканский залив, его правильнее бы назвать морем, но у американцев – свои масштабы. Эта синева течет прямо из-под ног, словно висишь в кабине вертолета, и тянется необозримые мили. На западе, где лежит сама Флорида, словно свесившийся язык гончей, суша с ее крохотной суетой воспринимается как досадная запятая, и кажется, что не будь этой зимней дымки, разглядел бы Атлантику. Но до зловредной Кубы, посягающей на чудотворного мальчика, зрению уже не дотянутся. В этом мире из двух спаянных синих полушарий нет ни Мозамбика, ни Анголы, ни Косова. Воображение бьет отбой, пытаясь вопреки горизонту нарисовать какой-то бывший город в зеленой горной котловине, с его отмененными жителями, с домами-привидениями – чуть ли не близнецами вот этого, призраками навсегда, с пустыми глазницами, устремленными навстречу.

ЛЮБИТЬ ДАЛЬНЕГО

New York Times, как, впрочем, и любая газета, публикует некрологи в зависимости от статуса покойного: тех, что калибром покрупнее, выносит на первую полосу. Принцип отбора всегда вызывает у кого-нибудь возражения, в том числе и у Роберта Райта, автора заметки под названием «Почему ваша мать вас любит» в сетевом журнале Slate. В частности, он считает достойным сожаления, что сообщение о недавней смерти Уильяма Хэмилтона, известного английского биолога и теоретика эволюции, было отодвинуто аж на восемнадцатую страницу. По мнению Райта, вклад Хэмилтона в науку дает ему право претендовать на большее.

Уильям Хэмилтон – автор теории так называемого «родственного отбора». Значение этой теории, по мнению Райта, простирается далеко за пределы биологии и вообще науки, и поэтому я рискну слегка в нее углубиться.

Еще Чарлза Дарвина, провозгласившего принцип естественного отбора, занимало поведение некоторых животных, которому он не мог подобрать объяснения. Так, например, в функции рабочих пчел входит защита улья, и в процессе этой защиты они часто гибнут – буквально потрошат себя заживо. Такая самоотверженность, безусловно, полезна для общего дела, но с точки зрения самой пчелы и естественного отбора как будто бессмысленна – рабочая пчела стерильна и не может передать ее по наследству.

Дарвин, конечно, еще ничего не знал о генетическом коде. Современная биология считает стержнем эволюции именно этот код, а не жизнь отдельного индивида. С этой точки зрения, как объяснил Хэмилтон, поведение рабочей пчелы целесообразно и объяснимо: она жертвует собой ради сохранения и продолжения кода, носителем которого является весь улей, но в первую очередь – матка и ее яйца. Альтруизм пчелы – это и есть «родственный отбор» в действии, он заложен у нее в генах. Чем самоотверженнее пчела, тем больше у ее генетического кода шансов уцелеть и развиваться.

Универсальность этого принципа трудно переоценить – он, в частности, может объяснить возникновение многоклеточной жизни. Вот что пишет Роберт Райт:

Поскольку многие одноклеточные формы жизни воспроизводятся клонированием – никакого секса, никакого смешения генов, – они часто оказываются в обществе генетически идентичных соседей. Это – плодородная почва для демонстрации магии родственного отбора, для возникновения межклеточного альтруизма, который, путем дальнейшего родственного отбора, может перерасти размытую границу между обществом взаимопомощи клеток и единым многоклеточным организмом. И действительно, сейчас мы знаем, что многоклеточная жизнь развилась независимо несколько раз: пять, может быть, десять.

Роберт Райт – не ученый, скорее журналист и автор популярных книг по дисциплине, которая раньше именовалась социобиологией, а с некоторых пор – эволюционной психологией. Это не значит, что его книги не содержат оригинальных мыслей: эволюционная психология – это своеобразная философско-этическая школа, попытка объяснить некоторые загадки нашего поведения, не прибегая к Евангелию или Иммануилу Канту. Некоторые из этих объяснений поразительно точны и задним числом интуитивно очевидны.

Мать любит ребенка и ради его благополучия может пожертвовать очень многим, в том числе иногда и жизнью. Она делает это, не сверяясь ни с каким моральным кодексом, по требованию кода родственного альтруизма, унаследованного от бесчисленных поколений. Поскольку код важнее отдельной жизни, преимущество отдается тому, кто имеет больше шансов его увековечить, в данном случае ребенку, у которого продуктивный цикл еще впереди.