Катынский синдром в советско-польских и российско-польских отношениях - Инесса Яжборовская

Критика Германии, Италии и Японии, фактически развязывавших новую империалистическую войну, оказалась совмещенной с не менее резкими нападками на «неагрессивные, демократические государства» — Англию, Францию и США, которые Сталин обвинил не только в попустительстве фашистской агрессии, но и в стремлении дать Японии и Германии «впутаться в войну», особенно с СССР, «увязнуть» в ней, чтобы все ее участники «могли ослабить и истощить друг друга», а западные державы — «выступить на сцену со свежими силами» и «продиктовать ослабевшим участникам войны свои условия»{2}. Установок противодействия распространению фашистской агрессии сталинское выступление не содержало ни в каком виде. Он повернул свои обвинения против западных держав — указывая на их стремление толкнуть СССР против Германии, «спровоцировать конфликт с Германией без видимых на то оснований», «втянуть в конфликт нашу страну провокаторами войны, привыкшими загребать жар чужими руками». Германия в этих двусмысленных рассуждениях стала выглядеть такой же жертвой злых помыслов, как и СССР, и попала в число стран, с которыми Советский Союз был готов на «укрепление деловых связей»{3}.

В Берлине эти акценты доклада были поняты не только как приглашение к укреплению экономических, деловых связей, но как намек на смену идейно-политических ориентиров и готовность поддержать его внешнеполитический курс. Это предсказывало возможность сговориться и обеспечить подвижку в расстановке сил на международной арене со всеми вытекающими отсюда последствиями для усиления позиций Германии. Оставалось только продумать условия сделки.

Любимый сталинский прием рассуждений о противниках, которые сцепятся, передерутся, ослабят и истощат друг друга, а «третий радующийся» навяжет им свои условия, служил в это время для демонстрации миролюбия и благих намерений, на самом деле скрывая выбор отнюдь не бескорыстного партнера, способного к дележу неправедной добычи. Вскоре он применил тот же прием, объясняя Г. Димитрову тактику в отношении всего лагеря империалистов, которые должны хорошенько перегрызться.

Многие дипломатические акции по инерции продолжали прежний курс, в то время как подспудно уже рождалось новое кардинальное направление изменений во внешней политике, постепенно приобретая все больший размах. Поскольку стратегическое продвижение Германии на восток, впрочем, как и на запад, в связи с необходимостью обеспечить тылы, было возможно или вместе с Польшей как сателлитом, или «через ее труп», Гитлер остановился на втором варианте, готовя изоляцию, а затем и разгром Польши. Следя за переструктуровкой сил на политической арене, он 3 апреля подписал директиву о подготовке «плана Вайсе» — вторжения 26 августа на польскую территорию, проведения блицкрига с решением важнейших задач уничтожения польской армии и овладения стратегически определяющими экономическими районами. Внимательно наблюдая за инициативами и действиями Наркоминдела, руководителей Великобритании, Франции и Польши, фюрер выбрал оптимальный для себя срок и выступил с внешнеполитической программой в рейхстаге. 28 апреля он обвинил защитников Версальской системы в разжигании войны, одновременно заявив о расторжении германо-польского пакта о ненападении 1934 г. и англо-германского морского соглашения. Кабинетная «война нервов» в одночасье перетекла в открытую атаку средств массовой информации на Польшу, стала достоянием всего мира.

К тому моменту вполне обнаружились ограниченные возможности Наркоминдела в области мобилизации фронта коллективной безопасности. Объявив об отказе признать расчленение Чехословакии 15 марта, СССР не сумел добиться созыва конференции с участием Великобритании, Франции, Румынии, Турции, Польши по вопросу о мерах обеспечения защиты от возможной гитлеровской агрессии. Не было поддержано и предложение опубликовать декларацию о консультациях Великобритании, Франции, Польши и СССР («декларации четырех»).

Советские дипломаты не оставляли надежд вовлечь Польшу в антигитлеровскую коалицию и четко определить взаимные обязательства. 1, 2 и 4 апреля нарком М. Литвинов беседовал с польским послом В. Гжибовским, предлагая помощь в случае нападения Германии, склоняя к участию в коллективных акциях, доказывая, что равновесие в Европе, которое так упорно стремится сохранить Польша, давно рухнуло. Гжибовский защищал прежнюю концепцию невхождения в многосторонние комбинации, направленные против одного из своих соседей. Литвинов убеждал польского посла, что речь идет не об окружении Германии, не об ущемлении ее интересов, прав германского народа, а о борьбе с агрессией фашистских лидеров.

В неофициальном порядке посол признал, что для отражения агрессии Германии объединенных сил СССР и Польши было бы достаточно, и заверил (скорее от себя лично, заметил Литвинов), что, «когда будет нужно, Польша обратится за помощью к СССР». На это нарком возразил, что может оказаться поздно{4}.

Польское руководство продолжало метаться в поисках опор и ориентиров, не решаясь изменить принципу двусторонних договоров и равной удаленности от соседей, боясь увеличить опасность.

Между тем сталинская внешняя политика все определеннее меняла свой курс. Советская дипломатия понесла огромный урон за годы сталинских репрессий. В мае произошла значительная «смена караула» в НКИДе. 3 мая от дел был удален нарком Литвинов, поборник коллективной безопасности, сотрудничества в Лиге Наций, соглашения с бывшими странами Антанты. Место Литвинова по совместительству с креслом председателя СНК занял В.М. Молотов. В январе 1949 г. на партконференции в МИДе он откомментировал происшедшее следующим образом: «Решение ЦК ВКП(б) от мая 1939 г. было принято, исходя из необходимости приблизить Министерство иностранных дел (тогда НКИД. — Авт. ) к ЦК и сделать его более непосредственным органом ЦК, чтобы закончить период, когда МИД был убежищем для оппозиции и всякого рода сомнительных полупартийных элементов. Литвинов только случайно жив остался... у нас никакого доверия к нему не было». В частном разговоре Молотов высказался еще яснее: «Все было в кулаке сжато у Сталина, у меня», роль дипломатов и послов была «ограничена сознательно»: «послы были только исполнителями определенных указаний». «Дипломатия у нас была неплохая, но в ней решающую роль, — признался руководитель внешнеполитического ведомства, — сыграл Сталин, а не какой-нибудь дипломат»{5}.

Сталин проводил имперский курс при помощи автократических решений, шагов и мер, волюнтаристски деформируя советскую внешнюю политику. Молотов же свою роль видел в том, чтобы последовательно выполнять «очень твердый курс», как можно более «расширяя пределы отечества».

Когда с мая возобновились переговоры с Германией, а польские политики продолжали упорствовать в своем отказе участвовать в многосторонних переговорах и подписании документов, заключить пакт о взаимопомощи с СССР и содействовать англо-франко-советским переговорам, Молотов делал повторные предложения помощи в рамках зондирования польских позиций в отношении альтернативы нового сближения с Германией и обеспечения алиби («мы же проводили прежнюю дружественную политику, предлагали помощь...»). На самом деле уже был взят курс на урегулирование не только экономических, но и политических отношений с Германией. Прежняя литвиновская политика использовалась лишь для маскировки новой стратегии.

Зондажи показывали, что Польша не выступит на стороне Германии, что она стала заложницей ситуации, будущей жертвой ее развития. Терпела крах политика Бека: принцип «равноудаленности» был нереален, полностью исключая договоренность между великими соседями, а она постепенно реализовывалась; ошибочной оказалась инициированная лично им политика ограниченного, но достаточно интенсивного, особенно в 1938 г., сотрудничества с нацистской Германией{6}. Ставка была сделана на Великобританию и Францию. Несколько лет назад Гитлер говорил Беку, что немецкому народу для благоприятного развития нужны на континенте хорошие отношения с Польшей, в мировом масштабе — хорошие отношения с Англией. Остальное — второстепенные вопросы. Эти устои со всей очевидностью рухнули.

После очередного «данцигского ультиматума» от 24 марта, по сути дела уже сулившего войну, на Замке у президента И. Мощицкого состоялось бурное заседание высших лиц польского государства. Из записи Шембека следует, что ситуация была определена как крайне напряженная, виновником чего признавалась Германия. Было решено, что в случае перехода ею определенного рубежа «это очень просто — будем воевать».

Через день германский посол Г. Мольтке передал в Берлин: для Польши Данциг — это символ. Изменение статуса Вольного города — казус белли.