Антропный принцип - Вадим Пугач

Как будто оба набрели на

Дверь с опечатанным замком.

Пока один, деревенея,

Пересмаковывает стресс,

Другой повел себя умнее:

Порассосался и исчез.

А там, за дверью, непочатый,

Ты знаешь, край, и там огни.

И как ее ни опечатай,

Каким амбарным ни замкни,

Но если на больничной койке

Я как бы заново рожден,

То вовсе не к трактирной стойке,

А к этой двери пригвожден.

И как ни прибегай к науке,

Какой анаприлин ни жри,

Я слышу запахи и звуки

И вижу отблески зари.

Все кажется, что там, за дверью,

Среди неведомых долин,

Помогут моему неверью

Наука и анаприлин.

«Жизнь длинную, точно французский батон…»

Что сказать мне о жизни?

И. Б.

Жизнь длинную, точно французский батон,

Понюхав, лизнув и потрогав,

Додумался, что меня мучит – вот он,

Соблазн подведенья итогов.

Ведь можно сказать: поглядите, каков, —

На медные деньги научен,

А после десятка веселых глотков

Художествен, даже научен.

Я прожил в семье, я детей пропитал,

И что б там судьба ни таила,

Я всех Александров уже прочитал —

От Пушкина до Михаила.

Сказать ли: все было? Боюсь, подведу

Черту, распрощаюсь со всеми,

Себя под такой монастырь подведу —

Под вечно прошедшее время.

Сказать ли Харону: «Давай погребем.

Желательно выгрести к раю.

Ведь мы не эпоху со мной погребем,

А джинсы с бахромкой по краю.

Ведь я никогда не играл в криминал,

Но все мы немного приматы.

Я слово корежил и мысль приминал,

И ими, как видишь, примятый.

Давай погребем. И на той стороне

Желателен берег пологий,

А если ты что-то имеешь ко мне,

В момент настригу апологий».

Нет, лучше театра прогулка в саду, —

Прощайте, котурны и тога! —

Я просто боюсь, что с ума не сойду,

Что выживу после итога.

Что стану я делать – разумный, живой? —

И то-то мне будет фигово,

Что снегом меня обнесло по кривой

И вьюга целует другого.

Памяти А. Гуревича

Не кукушка пляшет между створок,

Не птенец торчит из скорлупы —

Мы выходи в плаванье за сорок,

Как за Геркулесовы столпы.

Лунная дорога ли, тропа ли

Высветит притихшую ладью —

Здесь мои товарищи пропали,

Вышли за пределы – и адью.

Я позабываю божье имя

И прошу, забывши: «Извини,

Если пропадать, то вместе с ними,

То есть там, где сгинули они».

Мне не нужно боли или крика,

Мне не нужно славы или книг,

Лишь бы, как сказала Вероника,

Встреча на вокзале и пикник.

А не так, чтоб, выйдя на пригорок,

Потеряться взглядом в синеве,

Как кукушка, плача между створок,

С белой скорлупой на голове.

«Мне снилось, что выпали зубы…»

Я видел свое погребенье…

К. Случевский

Мне снилось, что выпали зубы,

Но старец морочит Беттину, —

Я видел их сверху. Внизу бы

Увидел другую картину:

С глазами слезистее кварца,

Наставив, как дула, соски,

Морочит почтенного старца

Беттина у классной доски.

Она его душит мирами

Его же; мол, Запад с Востоком…

А он барабанит по раме,

Покинув диван ненароком.

За уличным блеском фонарным

Он видит аптеку в ночи

И молвит: «Довольно, фон Арним.

Пятерка. Теперь помолчи».

Не то чтоб отказывал мозг,

А точат и точат, глодая,

Диван да аптечный киоск,

Но точно не дева младая.

И мнит, остывая: «А жар-то?» —

Но жизнь барахлит, как чужая,

Последние вспышки азарта

Холодным стеклом отражая.

Не видно трубы заводской,

Ни веток тоски паутинной,

И мир ограничен доской,

Окошком, простенком, Беттиной.

Что дальше? Диван да подушка

Поддержат уставшую крышу, —

И снится, что выпали пушка —

И я ничего не услышу.

Крольчиха

Я пребывал в задумчивости тихой

И с недопитой рюмкою в руке

Пытался заговаривать с крольчихой

На общем для обоих языке

О том, что мы сегодня хоронили

Товарища, но это не беда,

О том, что гроб едва не уронили,

Табличку навинтили не туда;

Священник не тянул на златоуста,

Невнятно мямлил, будто все равно,

Напоминая чем-то «пусто-пусто» —

Костяшку из набора домино.

На теплой кухне мы не пали духом,

Веселье шло за нами по пятам,

И я, крольчиху почесав за ухом,

Все говорил о том, что было там, —

Там было сыро, холодно, осклизло,

Но в норме, как на кладбище.

А здесь

Крольчиха кость куриную разгрызла —

И дрогнул мир, и накренился весь.

И так всегда: воспринимая знаки,

Мы осознать иное норовим;

Так Ходасевич доверял макаке,

Так Пушкина морочил серафим;

И то-то озаренье подрезает,

Как киллер при кинжале и плаще,

Когда крольчиха с костью потрясает,

А смерть не замечаешь вообще.

В постели с Прокрустом. Поэма

Глава 1

Представьте: река и долина. И вот

В долине, травою богатой,

Пасется солидный, порядочный скот,

Откормленный, крупный, рогатый.

Роскошная зелень. Съедая пучок,

Блаженствует сказочный белый бычок,

Готовит копыта к галопу

И ищет глазами Европу.

Жена волоокая делает «хруп»,

И сочно лоснится породистый круп,

Но больше мне нравишься ты, о

Страдальчески нежная Ио.

На том же лугу, бородат и суров,

В немейской дубленке детина

Ногтем соскребает с несчастных коров

Тавро «Гериона и сына».

Быки, на которых работал Язон,

Беззлобно теперь удобряют газон,

В ноздрях же чудовища с Крита

Улыбка веселая скрыта.

Вот кто-то изящно прилег у ключа

Под сению мирта и лавра,

И мы узнаем этот очерк плеча

И детский оскал Минотавра.

Пускай Аполлон призывает к суду,

И дует нахальный мальчишка в дуду,

Никто из богов не спасется,

А скот и поныне пасется.

Чем круче ступени культурных витков,

Тем больше опасность распада,

Паси свое стадо во веки веков,

Простушка пастушка Эллада.

Глава 2

Мой талант, зарытый в глину,

Вырой, Муза, в тишине.

Песню Греции козлину

Спой, красавица, при мне.

Нет трагедий. Повестушка

На поверхности стола.

Расскажи мне, как пастушка

В этой Греции жила

То с сатиром, то с Парисом,

То с Иваном, то с Петром,

И под каждым кипарисом

Был готовый траходром.

Что Медея или Федра,

Что мучения и страсть!

Отдавала тело щедро,

Было б только, где упасть.

Отвращения до дрожи

Не питая ни к кому,

Как-то плюхнулась на ложе

К негодяю одному.

И не свято, да не пусто,

Это ложе над ручьем

Раскладушкою Прокруста

Для удобства наречем.

Глава 3

То ли ухмыляюсь, то ли морщусь,

Злыми ощущеньями разъят.

Две оливы с видом заговорщиц

Ветками качают и грозят.

Сквозь эфир колеблются Плеяды,

Темноте звезды не перемочь.

Тело серебристое наяды

Из воды выплескивает ночь.

Вот она приблизилась к каштану,

Выжимая светлую копну.

Я ее когда-нибудь достану,

На лежанке каменной распну.

Преступленья дерзостные множа,

Людям я навряд ли угодил,

Ибо с окровавленного ложа

Ни один живым не уходил.

Ибо дело милое злодею —

Запустить рычаг и шестерни,

Ибо в целой Греции владею

Эталоном я, а не они.

Это ложе – черная каверна,

Каверзный источник укоризн,

Идеал означивший неверно

Хриплый паразит анахронизм.

Но пока линяем и стареем,

Совершая полный оборот,

Где-то между ямбом и хореем

Целая вселенная живет.

Держат в подчинении и страхе

Университетских сухарей

Злобный ямб, бронхитный амфибрахий,

Похоронный плакальщик хорей.

Чувство меры исключает хаос,

Отсекая лишние финты.

Что ж, в тебе нисколько не нуждаясь,

Не хочу подкручивать винты?

То ли мысль пробрезжила иная,

То ли ночь забалтывает гнев,

Маслянистый сок перегоняя

В сердцевинном сумраке дерев.

Глава 4

Никнут цветы, зефир с Бореем играют в прятки,

Губы деметры принимают форму следов героя.

Ручей, изменяя русло, следует его шагу,

Уловляет черты полубога,

Хочет носить их, как знамя.

Здравствуй, Тезей!

Безмятежна юность твоя, повелитель.

Чаша с ядом,

Похищенная Ариадна,

Черный парус,

Гнев богов,

Плененье в Аиде,

Интриги безумной Федры

И, наконец, изгнанье

Еще тебя не коснулись.

Еще за плечами

Походный гиматий,

Дубовая роща,

Три-четыре убийства.

Шествуй, Тезей,

Посыпая аттической солью

Раны поверженных недругов,

Воздвигая трофеи, как верстовые столбы,

Переваривая на ходу куски кроммионской свинины.

Чувствуй, Тезей,

В чаще таится противник,

Злобно темнеют зрачки в желтых ободьях белков.

Глава 5

Не запад сошелся с востоком,

Не в пропасть обрушилась высь,

Когда в поединке жестоком

Свобода и мера сошлись.

Трещат и ломаются сучья,

Когда нагнетают разгар

Прокрустова хватка паучья