Антропный принцип - Вадим Пугач

Вслепую силы: ты не на параде.

Услышим тишь. Почуем благодать.

Не ощутим волнения на глади.

Остановись. И наг и недвижим

Застынет мир, и реки подо льдом все.

Но главное, что мы не побежим

И в Петербурге снова не сойдемся.

«Я думаю с усмешкой анонима…»

Люби лишь то, что редкостно и мнимо…

В. Набоков

Я думаю с усмешкой анонима,

Письмо не опустившего еще:

Любить ли то, что редкостно и мнимо,

Или напротив – явно и общо?

Чумных надежд собою не питая,

Плету венок на некую плиту,

А вслед за точкой лезет запятая:

Любить ли то, – читай, – любить ли ту?

Читай – любить, люби читать, и как там

Еще спляшу, последний идиот.

Вот так всегда танцуешь перед фактом,

А он монетку в шляпу не кладет.

Он буржуа, и он проходит мимо,

Закрыв лицо воротником плаща.

Он так похож на ту, что явно мнима

И редкостно обща.

«Я иду по Левашовскому…»

Я иду по Левашовскому,

Потому что я правша.

И выплескивает Медведица

Ночь, как воду, из ковша.

И я сызмала и сызгола

Принимаю черный душ,

И всего меня обрызгала

Эта призрачная тушь.

Так что формулами, твердимыми

От тоски или вины,

Точно пятнами родимыми

Вдоль руки или спины,

Застывает жидкость жирная

На виду и не виду,

А я иду по Левашовскому,

Может быть, домой приду.

«Просыпаюсь. Но с места не сняться…»

Смерть, насколько я с нею сталкивался,

неотождествима с кровью…

А. Гуревич

Просыпаюсь. Но с места не сняться.

Я в подушку впечатал скулу.

Что-то все регулярнее снятся

Эти пятна на бледном полу.

Но не дергайся. Спи и не сетуй

На остаточный облик беды.

Что отходит под мокрой газетой,

То иные оставит следы.

То останется жирною врезкой,

То пройдет по хребту, по оси,

По невысохшей памяти – фреской,

Как по стенке, – «Прости, не проси…»

Ванну вымыли, надпись оттерли

И могилу убрали песком.

И причастье безумию в горле

Застревает корявым куском.

«Ты живешь широко, не боишься ущерба…»

Ты живешь широко, не боишься ущерба,

И на этом стоишь —

Невербальная ива, наивная верба,

Полусохлый камыш.

Продлевай этот ряд до свободного места,

Выбрось руку в мороз.

До жестокого крупа и крупного жеста

Ты почти что дорос.

А недавно еще колотило, казалось,

Не сойдя и умру,

Если небо свинцовой ладонью касалось,

Разрывая кору.

Столько вобрано мути – пускай этот климат

Серовато-бесстыж,

И разрывы как форму движенья воспримут

Верба, ива, камыш, —

Укрупняюсь, слабею, и сохну, и мокну,

И тону на плаву,

Но чем глубже разломы и драней волокна,

Тем свободней живу.

Памяти А. Ильичева

Отталкиваясь от перил,

От их сквозящей жути,

Болтался в лямках и парил

Весь мир на парашюте.

Черно поблескивал агат,

И, обнажив колено,

Садилась в воду на шпагат

Дразнящая Селена.

Ты знал, что истина проста,

И проще и жесточе,

Чем тот, кто падает с моста

В уют и ужас ночи.

«Небесшабашно, но бесштанно…»

Небесшабашно, но бесштанно

Все проживу и перелгу:

Вот перегнивший плод каштана

Едва виднеется в снегу;

Вот слепнущий зрачок трамвая

Среди белесоватой мглы

И дуг безумная кривая,

Сведенных, точно две скулы;

Картина, схваченная в целом,

Кино на влажном полотне,

И листья тополя на белом —

Почти как Жуков на коне.

Свернутся в трубочку детали,

Пожухнут, обратятся в слизь;

Еще вчера они витали,

В набрякшем воздухе вились, —

А нынче… И куда ни глянешь —

Пустоты, прочерки, прогал

И до смерти блестящий глянец

Все пережил и перелгал.

«Четвертую тетрадку умараю…»

Четвертую тетрадку умараю,

Однажды запульсирую скорей,

И вот оно, – допустим, умираю

Среди плаксивых баб и лекарей.

Движенья неуверенны и слабы,

Еще потрепыхался и задрых.

Перемешались лекаря и бабы.

Я их любил. Особенно вторых.

И тут бы, сквозь оплавленные лица

Взмывая в стилистическую высь,

Рассчитанной истерикой залиться,

Полувлюбленным клекотом зайтись.

Я их любил, – прислушаться: посуда

Уже звенит на вираже крутом, —

И умереть. И жить еще, покуда

Я их люблю. И дальше. И потом.

«Преодолев дурную мутотень…»

Преодолев дурную мутотень

Усильным, постоянным напряженьем,

Я раз и навсегда отбросил тень

И стал ее рабом и отраженьем.

Она была тогда еще мала.

Шла жизнь, бездарная и молодая,

И тень меня хранила, как могла,

То расходясь со мной, то совпадая.

Не я пугался страсти и стыда,

Взмывал на стены, крыльев не приделав;

Мне тень не позволяла никогда

Выплескиваться из ее пределов.

Мне хорошо. Душа не голодна.

Все было так, что лучше и не надо.

Спасибо, тень, ты и теперь одна

Меня удерживаешь от распада.

«Рябина с лицом безразличным…»

Рябина с лицом безразличным

Стоит, как святой Себастьян.

Такого покоя достичь нам

Мешает душевный изъян.

Все так же мы пыхаем резво,

До самых краев налиты,

Все так же вскипаем, как джезва,

В законных пределах плиты.

И если по жилам кофейным

Потянет иная струя,

И если запахнет портвейном,

То знайте, что это не я.

Не я, не другой и не третий

Недельной щетиной оброс.

Рябина не спросит – ответь ей

Ничем на ее невопрос.

Послушай, какого же ляда

Я так не умею пока —

Погасшая дырка от вгляда

И узкая зелень белка?

«Ночь, как разбитое стекло…»

Ночь, как разбитое стекло,

Прозрачна и остра по слому.

Я не умею жить светло,

По-доброму. Давай по-злому.

Кому не пожелаешь благ?

А шепот внутренний невнятен,

И в стенку влипнувший кулак

Почти не оставляет вмятин.

О, как я стану нарочит,

Зело любезен и приятен.

Пускай рукав кровоточит,

А кровь не оставляет пятен.

Пусть будет диалог остер.

Сымпровизируем на рыбу

Втроем – актриса, и актер,

И кровь, бегущая по сгибу.

Какая чистая стена!

Все выльется в игру и дрему.

Нет слов. И пауза длинна,

Прозрачна и остра по слому.

«Я дождался августовских звезд…»

Я дождался августовских звезд

И не ощутил знакомой дрожи.

Но, должно быть, в вынужденный пост

Хлебово чем жиже, тем дороже.

Что ж, перешибай меня соплей

И глуши меня, как рыбу, толом,

Только между небом и землей,

А не между потолком и полом.

Я дождался дорогих гостей,

И не подвели. И не подвяли

Эти, как их, шляпки от гвоздей,

Соль вселенной, лампочки в подвале.

«Нахохлившись, что твой орангутан…»

Нахохлившись, что твой орангутан,

Смотрю, как торт щетинится свечами,

И вижу недуховными очами

Цветущий, точно молодость, каштан.

Не мне его стереть или стеречь

На городском поганом перегное,

А что до лет, из них очередное

Дохнет на свечи – и не станет свеч.

Иду к каштану, будто к рубежу,

А он себе томится, прозревая.

Я тоже застываю, прозревая:

Наверно, я ему принадлежу.

Когда листва пронизывает стих,

Поэзию не принимая на дух,

Я вижу в этих взрывах и каскадах

Кого люблю – товарищей моих.

Мои друзья теряют во плоти,

Как, в общем, все, что тянется и длится.

Их милые измученные лица

Становятся бесплотными почти.

Зато душа, как дерево, поет,

И, напрягая связки книг и файлов,

Мы входим в вечность. Тесно. Свидригайлов

Нам веники с улыбкой раздает.

«Не богом, но хирургом Баллюзеком…»

Не богом, но хирургом Баллюзеком

Я излечен и жить определен.

Сорокалетним лысым человеком,

Казалось мне, он был уже с пелен.

С глубокими смешливыми глазами,

С какой-то синеватой сединой, —

И только так, как будто и с годами

Принять не может внешности иной.

За переборкой умирала дева, —

Бескровная, но губы как коралл, —

Итак, она лежала справа. Слева

Синюшный мальчик тоже умирал.

Я наотрез отказывался сгинуть,

Вцеплялся в жизнь, впивался, как пчела,

Пока она меня пыталась скинуть,

Смахнуть, стряхнуть, как крошки со стола.

Я не хотел ни смешиваться с дерном,

Ни подпирать условный пьедестал

И, полежав под скальпелем проворным,

Пусть не бессмертным, но бессрочным стал.

И, уличенный в некрасивых шашнях

С единственной, кому не изменю,

Я предал всех. Я предал их, тогдашних.

Я всех их предал слову, как огню.

И если мы обуглены по краю,

То изнутри, из глубины листа,

Я говорю, горю и не сгораю

Неопалимей всякого куста.

«…Вновь я пошутил…»

…Вновь я пошутил, —

Когда я так начну стихотворенье

И смеха не услышу ниоткуда;

Когда, встречая забастовкой кризис,

Оркестр моих карманных музыкантов