Транс-Атлантик - Витольд Гомбрович

Тут он, самым вежливым манером с места своего привстав, Кобжицким, Томашем, Майором бывшим, нынешним Пенсионером представился, да и сына своего, Игнатия, тоже представил. Затем садиться просит. Присел я, а он пивом угощает, но, видать, не слишком ему компания моя по вкусу пришлась, а все по причине Приятелей моих. А главно дело, что там Воют, Пьют, Шумят! Видать, что очень он приличный, порядочный человек, я же ему такие слова говорю: «Я в компании, но, сдается, ребята слегка перебрали, да ведь Милостивому Пану и то ведомо, что знакомства здесь никто не выбирает; другой раз оно может и лучше было бы, чтоб Знакомые в Незнакомых превратились».

А там шумят. Но он говорит: «Понимаю вынужденность положения вашего, и если пожелаете, прошу с нами более спокойному предаться досугу». Дальше, значит, разговариваем, Человек этот необычайно почтенным, видным был: черты сухие, правильные, сильная проседь, глаз светел, брови густые, кустистые, лицо сухое, но старческое, голос тоже старческий, рука сухая, но и она старческая, нос орлиный, с волосами, и очень старческий, то же и уши — клоками старых седых волос заросли. Сын сблизи довольно ловким, складным мне показался, и такие у него рука, нога, чуб, что шельма, шельма, ах он шельма, Гонзаль! А те кричат-покрикивают! Ну, значит, Старик мне, что, мол, Сына Единственного в армию отправляет, а если он до Родины не доберется, то в Англии либо во Франции в армию запишется, чтобы хоть с какой стороны ворога драть. «Так вот, — говорит, — мы в парк сей пришли, чтобы Игнатий мой перед отъездом немного развлекся, и я ему Народные Забавы показать желаю». Говорит, а там пьют. Что в человеке этом внимание приковывало, так это его необычайное какое-то в разговоре и во всем поведении благоразумие, и уж каким благоразумным, каким осторожным был он в каждом слове и поступке своем, точно Астроном какой: все так в себе изучает да ко всему прислушивается. Любезен также Необычайно.

Из-за такой Любезности, да во всем Разумности, Благородства что ли, из-за явной необыкновенной чистоты, правоты всех дел его, замыслов, меня все больший стыд брал за Приятелей моих и за дела-делишки мои. Но не желая ему в этих бедах признаваться, говорю ему лишь: «Лучше всего я желаю за благородное Вельможного Пана намерение, вместе с сыном Вашим за успех замыслов чистых-благородных выпить». Ну, значит, чокнулись мы. Но когда я с Сыном чокнулся, то Гонзаль за мое здоровье пить начал, тож и Барон, Пыцкаль, Чюмкала за мое здоровье выпили: «Хоп, хоп, хоп, пьем-гуляем!» Тогда и я должен был за их здоровье выпить, они — за мое. Старик на это:

— А, вижу, пьют.

— Да, пьют.

— За Ваше здоровье тоже пьют.

— Пьют, потому что знакомы.

Задумался он, заволновался… наконец говорит, тише чуток: «Ой, чую, не время для забав таких… не время…»

Мне стыдно стало! И я, склонившись, на ухо ему такие слова говорю: «Бога ради, уходи лучше отсюда вместе с сыном своим, и по дружбе тебе я то говорю, ибо Пьют они, но только не за мое здоровье!» Насупился Старик: «А за чье ж здоровье пьют?» Я говорю: «Они там вона за того Иностранца-Дружка моего здоровье пьют, а вот он — ни за их, ни за мое, а только за Сына твоего здоровье пьет».

Насторожился он, остолбенел: «За Игнаткино здоровье пьет? Как же так?»

— За Игнаткино, Игнаткино, и уходи ты с Игнаткой своим, потому что он за Игнатом ухлестнул! Уходи, уходи, говорят!

А тут Гудят, Водку дуют, Трубят, Шумят, и все как один стаканы-кружки-рюмки опрокидывают! А хоп, хоп, хоп!

Гвалт, галдеж как на ярмарке! Покраснел старик, точно помидор сделался: «То-то я смотрю, что он на Сына моего зарится, да не знал, какова причина».

— Уходи, уходи с Сыном, ибо только на смех себя выставишь!

— Я с Игнатием (а мы все продолжаем на ухо говорить), я с Игнатием бежать не собираюсь, потому что мой Игнат не барышня! Ты, ради Бога, Игнату не сказывай! Я уж сам как-нибудь с человеком этим дело улажу.

Тем временем за Гонзаля здоровье Барон с Пыцкалем сильно пили, а Гонзаль нам платочком махнул и чарку опрокинул, ой, веселимся, ой, гуляем!

Старик чарку свою взял, будто за Гонзаля здоровье выпить собирался… да только как той о стол грохнет, и из-за стола как вскочит! Встал и Гонзаль. Тут и прочие повставали, ибо видят, дело — к Драке. Один только Сын не шелохнулся, и неловко ему было, потому что скумекал, что к чему, покраснел как рак, горемыка.

И вот Старик стоит и Гонзаль стоит. Несмотря на женственность свою, он довольно крупным был мужчиной, но когда Дракой запахло, обмяк очень; и вот Путо боится, а старик стоит, Путо боится, а старик стоит, Путо боится, а Старик стоит. И довольно долго так тянулось. Гонзаль левой рукой, пальцами тихонечко так заперебирал, словно хвостом замахал, как бы прося, чтоб все в шутку, в шалость обернулось. Но стоит старик, и тогда Гонзаль со страху чарку, что в другой руке держал, тревожно, неуверенно к губам поднес. Отпил. Вот незадача! Забыл он, видать, что как раз из-за Питья сыр-бор разгорелся! Вот и Старика о том же самом вопрос прозвучал:

— За чье здоровье, сударь, пьешь?

А за чье он там здоровье пил? Ни за чье не пил. Со страху пьет и ото рта чарки не отрывает, потому как оторви он ее ото рта, отвечать на вопрос пришлось бы! Вот он и пьет, чтобы пить. Да беда в том, черт его дери, что прежде он за Сына здоровье пил украдкой, теперь его Питье опять на Сына направлялась (Сын за столиком сидел не шелохнувшись) и стоит так Шельма Она, и за Мальчика чуть-чуть своего пьет и за здоровье его Выпивает! Понял он тогда и, страшного томашева гнева убоявшись, обмяк в тряпку, да только со страху еще сильнее пьет и Питием своим на гнев Томаша себя обрекает… и все больше и больше страшась, пьет и пьет! Воскликнул Томаш:

— Ах, так ты, сударь, за мое здоровье пьешь!

Да не за его здоровье он пил, а за Сына. Однако, видать, намеренно Томаш крикнул так, чтобы питье Гонзаля от Сына отвратить. Тут Пуцкаль-Барон-Чюмкала смехом взорвались! Гонзаль на старика глазом зыркает да все пьет и пьет, и хоть уже все выпил, все пьет и пьет… Но на сей раз — не таясь за Мальчика пьет и питием этим себя в Женщину превращает и в нее, в женщину убегая, от гнева Томаша укрытие находит! Ибо не Мужчина он боле — Женщина! Воскликнул Томаш, страшный от гнева, как помидор:

— Запрещаю господину за здоровье мое пить и не позволю, чтоб кто Незнакомый за здоровье мое пил!

Да какой же это господин? Не господин, а Госпожа-с! И ведь не за него пьет, а за Сына. Но пьет, пьет, и хоть уж пуста чарка, пьет, пьет, и так питие свое в бесконечность устремляет и Питием прикрывается, Питием этим запивает и пьет и пьет и Пить не перестает. И как только он пить больше был не в силах, ибо Питье его кончилось, чарку от уст отъял и в Старика ею бросил!

Вот уж грохнуло! Чарка его в мелкие кусочки прямо перед Томаша глазами над окном разлетелась!

Только Томаш стоит — не шелохнется. Тогда сын с места вскочил, но крикнул Томаш:

— Не вставай, Игнат!

А сам стоит и все тут. И кровь выступила, и одна большая Капля по щеке сползла. Ну, видать, быть драке, того и гляди, за грудки схватятся… Пыцкаль, Барон, Чюмкала из-за столика встали и кто за что похватались: один — за кружку, другой — за бутылку, третий, кажись, — за жердь какую или за табурет, но Томаш стоит — не шелохнется! Все пьяные в дым, аж от дыму того темно сделалось! Те, что дальше стояла, поближе подходят, и уж Пыцкаль, Барон, не смея драку с кем начать, друг Дружку валтузить начинают, да за вихры, а там уж и лбов разбиванье, ушей обрыванье… и темно у меня в глазах, Шум, Туман, потому как выпимши. Но стоит Томаш. Вот уж и вторая Капля показалась и вслед за первой сбежала.

Я смотрю: все Стоит Томаш, стоит и Гонзаль. Вот у Томаша и третья Капля тихо выступила, да следом первых двух так на жилетку и упала. Ради Бога, что ж это такое, почему не шелохнется Томаш? Стоит, и все тут. Вот новая, четвертая Капля стекает. От Томаша тихих капель этих тихо сделалось, Томаш на нас смотрит, а мы — на Томаша; а вот уж и пятая Капля по нему стекает.

И Капает, Капает. А мы стоим. Гонзаль ни гу-гу. Затем к столику своему вернулся, шляпу берет и медленно уходит… пока спина его совсем из виду не пропала. И только ушел Гонзаль, каждый сам по себе завертелся, шляпы поразбирали, по домам поразошлись; так все и ушли, так Все и Прошло.

*

Ночью той долго глаз сомкнуть я не мог. О, зачем я Посольству был покорен? Зачем на Прием ходил? Зачем на приеме том Ходил? Ведь сраму того там, в Посольстве мне не простят, и, верно уж, всеми я там осмеян, отвержен, шутом объявлен. А уж если тот единственный человек, что мне в признательности своей, а может и в какой-никакой симпатии не отказал, путом оказался, меня в своем кокетничанье сводником сделал, то каков же Позор и Срам мой! Вот так, на постели ворочаюсь, вздыхаю, стенаю, о, Гомбрович, Гомбрович, о, где величие и незаурядность твоя, вот ты, видать, Незаурядный, да только Сводник, Великий, да только Подлеца Дружок, на погибель Земляка своего славного, доброго, да и Сына его молодого, доброго. И в то время, как там, вдали, за водами, кровь, тут тоже кровь; и Томаша капли по моей вине истекающие. О, сколь меня эта Томашева кровь угнетала, о, как она меня связью своею с той кровью истекающей напугала! И на ложе моем, болью терзаемый, чувствовал я, что одна кровь другой кровью порожденная, здесь пролитая, меня к еще большему разливу крови приведет…