Гнёт ее заботы - Тим Пауэрс

Но прежде чем он сделал это, ее дом вспыхнул. Теперь Кроуфорд думал, что моряк мог поджечь дом умышленно, когда узнал ― когда у него сложилось впечатление ― что она была беременна.

Когда из верхних окон наружу начал просачиваться дым, Кроуфорд выронил пиво, выбежал из паба и бросился через улицу. Он пытался плечом вышибить входную дверь, когда моряк открыл ее изнутри, шатаясь и кашляя в клубах едкого дыма. Кроуфорд протиснулся мимо него, выкрикивая «Кэролайн!», но моряк сграбастал его за воротник и развернул обратно.

― Поздно, ― прохрипел он. ― Только сам погибнешь.

Но Кроуфорд услышал внутри крик. ― Это моя жена, ― выдохнул он, вырываясь из хватки матроса.

Он успел сделать лишь один поспешный шаг обратно к дому, когда жесткий удар по почкам повалил его на колени; но когда моряк, подхватил его под мышки и потащил на улицу, Кроуфорд со всей силы двинул локтем, угодив тому по промежности.

Моряк повалился вперед, и Кроуфорд поймал его руку и закрутил его на улицу, где тот упал и со стонами покатился в пыль. Кроуфорд повернулся обратно к отрытой двери, но в этот миг верхний этаж не выдержал и обрушился вниз, вырвавшись через дверной проем таким взрывом искр и жара, что Кроуфорда подняло и бросило прямо поверх скрючившегося на мостовой моряка.

Его брови и почти все волосы обгорели, а одежда начала заниматься, и, пожалуй вспыхнула бы, если бы какой-то доброхот не опрокинул на него ведро с водой, которое принесли, чтобы потушить стену одного из соседних домов.

Официально пожар был объявлен несчастным случаем, но слухи ― и даже пара уличных баллад ― намекали, что Кроуфорд сделал это в отместку, а затем помешал моряку проникнуть внутрь, чтобы спасти Кэролайн. Кроуфорд считал, что моряк мог сам распустить эти слухи, после того как несколько наблюдавших за пожаром зевак язвительно отозвались о его стремительном одиночном бегстве.

Теперь же все было гораздо, гораздо хуже. «Конечно, люди воспримут как нечто само собой разумеющееся, что я убил Джулию, ― подумал он. ― Они даже слушать меня не станут. Вот уже и в эту историю начали закрадываться ошибки ― например, заявление доктора, что она умерла около полуночи. Я-то знаю, что на рассвете она все еще была жива. Я помню, как сонно занимался с ней любовью, в то время как за занавесками только начинало светать; она была сверху, ее бедра оплетали мое тело, и хотя я не уверен даже, что хоть раз окончательно проснулся, я точно знаю, что это мне не приснилось».

«Выбор у меня теперь небогатый: остаться, и тогда меня арестуют, и почти наверняка повесят… или бежать, покинуть страну. Конечно, если я сбегу, все решат, что я это я ее убил, но вряд ли, если я добровольно сдамся и предстану перед судом, они будут думать как-нибудь иначе».

«Все что мне осталось, ― подумал он, ― это бежать».

Приняв это решение, он почувствовал себя лучше; по крайней мере, теперь у него была четкая цель, и было о чем думать, кроме невыносимо изувеченного тела Джулии.

Он осторожно поднялся ― и тотчас раздался вскрик и оглушающий бам ружейного выстрела, и ветвь дерева рядом с его головой разорвалась жалящими осколками.

Кроуфорд бросился бежать, обратно по узким тропинкам, к дальней стене сада. За его спиной прогремел второй выстрел, и левая рука плетью хлестнула вверх, заливая глаза кровью, но он подпрыгнул, ухватился за верхушку стены правой рукой, забросил тело наверх и перевалился в пустоту за стеной. Миг спустя он крепко приложился о каменистую землю, но как только его скольжение остановилось, он вздернул себя на ноги и захромал вниз по склону к изрытой колеями, затененной домами улочке.

Лишь когда он заметил в конце улицы человека на лошади, он осознал, что сжимает в руке увесистый камень. Почти помимо его воли его рука отвелась назад, чтобы запустить его со всей оставшейся у него силой.

Но, мужчина тихо окликнул его знакомым голосом: ― Майкл! ― и Кроуфорд выронил камень.

― Боже мой, ― запинаясь, выдохнул он, поспешно хромая навстречу и морщась от боли, ― ты должен… увезти меня отсюда! Они думают…

― Я знаю, что они думают, ― сказал Аплтон, выпрыгивая из седла. ― Не мог бы ты…, ― начал он, но затем присмотрелся к Кроуфорду. ― Пресвятые небеса, ты ранен?

― Только рука. Лишь сейчас Кроуфорд впервые взглянул на нее, и его зрачки сжались от потрясения. Указательный палец и мизинец выглядели освежеванными, а безымянный палец пропал, вместе с обручальным кольцом, остался лишь рваный, блестящий обрубок, из которого быстро сочилась кровь, оставляя ярко-красные капли на земле и носках ботинок.

― Господи Исусе, ― прошептал он, чувствуя, как внезапно подкашиваются ноги. ― Боже, ты только посмотри, что…

В глазах у него помутилось, но прежде, чем он успел упасть, Аплтон шагнул вперед и влепил ему пару пощечин, прямо и наотмашь. ― Обмороки потом, ― резко сказал он. ― Сейчас ты должен ехать или умереть. Перетянешь жгутом, как только избавишься от погони. В перемётной суме пятьдесят фунтов и записка, но думается, что тебе в скором времени действительно понадобится, так это бечевка, которой я их связал. Предусмотрительно с моей стороны было ее использовать, а?

Выкрики слышались теперь у дальней стороны стены, и где-то по булыжной мостовой уже вовсю стучали копыта. Аплтон помог мертвенно-бледному Кроуфорду взгромоздиться в седло, очевидно почти не сомневаясь, что он тут же свалится на землю с другой стороны.

Но Кроуфорд взял поводья в правую руку, вставил ботинки в стремена, и вдавил каблуки книзу, чтобы удержаться на лошади, и, когда Аплтон дал лошади звучного шлепка по крупу, он подался вперед, так как животное вскачь понеслось на запад по широкой, залитой солнцем, улице Гастингса. Он стиснул зубами обрубок потерянного пальца, изо всех сил стараясь не потерять сознание.

Глиняные колпаки высоких дымоходов еще пылали в багровом предзакатном свете, когда дилижанс кренясь и медленно пробираясь вперед, миновал запруженный участок Главной Улицы лондонского квартала Боро[56], и, когда он остановился перед гостиницей рядом с тюрьмой Маршалси[57], Кроуфорд был первым пассажиром сошедшим с экипажа.

Чуть позже этим утром в дальнем углу таверны Брайтона[58] он перевязал обрубок пальца чистой тряпицей, а затем смочил повязку брэнди, прежде чем осторожно натянуть пару перчаток. Теперь, после дальнейшей бешеной скачки и, наконец, после того как он бросил загнанную лошадь и шесть часов кряду провел зажатым между двумя толстыми старухами в Лондонском экипаже, его заметно лихорадило. Рука пульсировала, словно кузнечные меха, а горячее, с металлическим привкусом дыхание, эхом отдавалось в больной голове.

Он истратил часть денег Аплтона, чтобы купить одежду и кожаную дорожную сумку, и, хотя багаж был совсем не тяжелый по сравнению с тем, что остался в гостиничном номере в Гастингсе, он едва сдержал стон, когда доставал его оттуда, куда кучер имел несчастье его поставить.

Он направился по Главной Улице, держась в тени нависающих над дорогой вторых этажей старых деревянно-кирпичных домов, так как его беспокоили окружавшие его со всех сторон тюрьмы. Впереди, слева от него, на берегу Темзы стояли обугленные развалины известной тюрьмы Клинк[59]. А позади, чуть на юг от новой тюрьмы, возле которой остановился дилижанс, расположилась тюрьма Королевского Суда[60]. «Какого черта, ― раздраженно подумал он, ― Аплтон не подумал о мрачном окружении этого места, и не послал меня куда-нибудь еще»?

Многочисленные сточные канавы Боро никогда не славились своими ароматами, но после минувшего жаркого дня их зловонные испарения наводили на мысли о каком-то клоачном брожении, и он боялся, что от этого скверного воздуха его лихорадка может сделаться еще хуже. Хорошо хоть люди, у которых он собирался остановиться, были студентами-медиками.

Улица была битком забита повозками возвращающихся домой уличных торговцев, на крыше каждой из которых, казалось, восседала собака, но вскоре над ними он разглядел арочный свод Лондонского моста, и, вспоминая наставления в записке Аплтона, свернул направо, на последнюю улицу перед мостом. На следующем перекрестке он снова повернул направо и обнаружил себя, как и значилось в записке, на Дин Стрит[61]. Он дошел по ней до узенького дома с номером восемь ― прямо напротив Баптистской церкви, еще одно неясное предзнаменование ― и покорно загрохотал в дверной молоток. Головная боль застилала глаза, и он сильно потел в своем пиджаке.

Пока он дожидался ответа, он мысленно прокручивал записку Аплтона. «Притворись что ты тоже студент-медик, ― писал Аплтон. ― Ты конечно немного староват, но бывают и старше. Можешь, например, упомянуть[62] о своем морском прошлом, так как Ассистентом Морского Хирурга ты мог быть и не имея медицинских сертификатов. Только не отвечай ничего конкретного на вопросы о том, какие Лекции ты посещаешь. И хотя, конечно, маловероятно, что тебя узнают, но все же не вздумай говорить на тему Акушерства. Генри Стивенс не будет вымогать из тебя Ответы, если узнает, что ты мой Друг, и НЕ позволит их требовать другим».