Небо над бездной - Полина Дашкова

Соня не могла произнести ни слова, она, не отрываясь, глядела на крашеного. Даже сквозь пелену мокрого снега было видно, какая странная у него мимика, как быстро и без всякого соответствия с произносимым текстом меняется выражение маленького сморщенного лица. Ходуном ходят кустистые седые брови, губы пучатся трубочкой, чмокают, растягиваются в лягушачьей сжатой улыбке, и весь он непрерывно движется, подергивается, словно на шарнирах.

— Да что вы бабу слушаете, товарищ милиционер? У них все заранее сговорено! Они ж нас ненавидят, суки хитрые, что молодые, что старые! Они нас истребляют, сначала по одному, потом скопом, вон, в Европе сплошное бабье в политике, мужиков совсем не осталось, всех извели феминистки проклятые! — монотонно, на одной высокой тоскливой ноте, кричал крашеный.

— Ты что несешь, слабоумный? Товарищ милиционер, что он несет? Да по нему психушка плачет! — мощным басом перекрикивала его спортивная старуха.

— Вот вот, и по психушкам нас распихают, сколько уж людей споили, истребили, до белой горячки, до петли довели бабы!

— Это кто ж вас, гаденышей, спаивает, кто вас истребляет? Сами вы, сволочи, себя губите, пьете, в игральные автоматы играете! — старуха схватила крашеного за шиворот, тряхнула.

Если бы не лейтенант, они бы подрались, и ясно, что победила бы старуха. Соня так и не узнала, чем закончилась дискуссия, ее увел толстый капитан, усадил в машину.

— Ну, психов развелось, — он достал из бардачка пачку сигарет, протянул Соне, — хотите?

— Спасибо, у меня есть.

Минуту молча курили. Соня назвала свой адрес, потом спросила:

— Вы записали номер той, первой «скорой»? Откуда вообще она взялась? Разве могут врачи бросить живого человека посреди улицы?

— Перестаньте, — поморщился капитан, — вы прямо как тот недоумок, честное слово. И так голова идет кругом. Слушайте, а может, вы все-таки ошиблись? Может, этот ваш Макс Олдридж никакой не американец?

— Вы же видели его документы.

— Ничего при нем нет. Ни паспорта, ни прав водительских, ни карточек кредитных. Пусто, глухо.

«Бумажник, — вспомнила Соня, — в кафе при мне он доставал бумажник из внутреннего кармана куртки».

Она открыла рот, чтобы сообщить об этом капитану, но заметила, что водитель сейчас пропустит поворот в ее двор, и сказала:

— Вот тут налево. Мы уже приехали.

Глава четвертая

— А, Федя, доброе утро. Ну, как там наш Коба? — спросил вождь, едва Агапкин переступил порог.

В маленькой столовой стол был накрыт к завтраку. Надежда Константиновна намазывала масло на белую горбушку, не для себя, для Ленина. Он механически жевал, прихлебывал кофе из щербатой фаянсовой чашки, сопел, хмыкал, проглядывая свежий номер «Известий».

— Володя, твоего обожаемого Сталина оперировал Михаил Владимирович Свешников, операция прошла успешно, тебе об этом по десять раз в день докладывают, — заметила Мария Ильинична с той особенной, нервно-иронической интонацией, которая появлялась у нее всякий раз, когда речь заходила о наркоме по делам национальностей.

— Маша, тебе не стыдно? Обожаемому, драгоценному аппендикс вырезали, — подхватила Надежда Константиновна. — Событие государственной важности, а ты проявляешь нечуткость.

— Наоборот, я глубоко и серьезно переживаю за товарища Сталина, — Мария Ильинична бросила в рот крошечный кусок колотого сахару. — Роскошный мужчина, горячий, темпераментный и почти жених мой.

— Маняша, перестань, — Ленин виновато покосился на сестру. — Ну, сколько можно язвить? Я уже признал свою ошибку, извинился перед тобой сто раз.

— О чем это вы? — удивленно спросила Крупская.

— А, Надя, ты не знаешь? Володя сватал меня ему, так и сказал: почему бы вам, Иосиф, не жениться на моей сестре Марии Ильиничне?

— Володя, это правда? — Крупская охнула и покачала головой. — Ты с ума сошел? Сталин женат, у него недавно сын родился!

— Ну, все, все, хватит, — проворчал Ленин и нарочно громко зашуршал газетой, — я знаю, что он женат, знаю!

— Разумеется, знаешь, — вздохнула Мария Ильинична, — ты хлопотал, чтобы ему в связи с прибавлением семейства дали квартиру поудобней. Предлагал даже поселить его в парадных комнатах Большого Кремлевского дворца. С его супругой ты отлично знаком. Надя Аллилуева, служит у тебя в секретариате.

— Володя, ты стал очень рассеян, — строго заметила Крупская.

— Неправда. У меня с головой все в порядке, — Ленин раздраженно отложил газету. — И нечего делать из меня маразматика. Просто Аллилуева совсем девочка, я думал, она дочь Кобы. К тому же я знаю, что он вдовец, жена померла давно еще, лет пятнадцать назад.

— Девочка, — морщась, вскрикнула Мария Ильинична, — вот именно, девочка, в дочери ему годится, двадцать три года разница в возрасте. А ты ему меня, старую грымзу, предлагал. Знаешь, как он называет таких, как я? Идейная селедка! Володя, ты понимаешь, до чего это гадко, унизительно? Я хоть и большевичка, и твоя сестра, а все-таки немного женщина, как ни прискорбно тебе это слышать!

Она громко двинула стулом, встала и вышла из столовой.

— Маня, подожди, кофе допей, — Крупская взяла ее чашку и отправилась следом.

Вождь поднял глаза на Агапкина, поморгал и печально произнес:

— Ох, какие мы стали нервные.

Ему было досадно, что тихий семейный завтрак скомкан, испорчен, сестра обижена, жена с ней заодно, а сам он, очевидно, неправ.

Федор мимоходом отметил про себя, что почему-то всякий раз, как возникает в обычном мирном разговоре имя Кобы Сталина, происходит маленькая гадкая склока, словно вместе со звуком имени пробегает по комнате ледяной зловонный ветерок, совсем легкий, неуловимый.

«Все это мои фантазии, — подумал Федор, — просто мне кавказец неприятен. Сочетание простецкого казарменного хамства с утонченным иезуитским ханжеством. Вроде солонины с патокой, гадость».

Впрочем, Федор мгновенно отбросил от себя мысли о наркоме по делам национальностей, человек этот совершенно ничего не значил в его жизни.

— Желудок пятые сутки не работает, — тихо пожаловался вождь, — я расклеиваюсь, Федя. Зрение портится, а от очков переносица болит.

Федору хватило одного взгляда, чтобы понять — ночь опять была бессонная, голова раскалывается, все раздражает. Вождь нуждался в двойной порции специального утреннего массажа, и, пожалуй, следовало дать ему вечером касторки. А от сумнацетина и веронала пора отказаться. Эти успокоительные уже не успокаивают, только вредят.

«Сразу отменять нельзя, — думал Федор, привычными движениями растирая виски и ушные раковины Ленина, — нужно потихоньку уменьшать дозы, подменять чем-то безобидным. Аскорбинкой, содой. Он ведь упрямый, просто так с привычными порошками не расстанется. В нем в последнее время появилось мелочное, тупое упрямство. Нехороший признак. Вообще с каждым днем ему хуже. Организм его приходит в негодность, разрушается, точно так же, как разрушается сейчас Россия. Но ему до России дела нет. Он страдает не из-за того, что провалился его грандиозный утопический проект».