Петр Ильич Чайковский. Патетическая симфония - Клаус Манн

Петр Ильич с трудом пытался сосредоточить свое внимание на музыке. Он очень нервничал. Мысли его были заняты репетицией с оркестром, которую ему предстояло вести на следующий день в этом самом зале.

Когда на следующее утро русский композитор был представлен оркестру капельмейстером Райнеке, вид у него был бледный и растерянный, и только периодически, в редких случаях, лицо его заливалось краской. Его мягковатые губы дрожали под нависающими над ними седыми усами.

— Вам всем известен великий композитор Чайковский, — произнес добродушный Райнеке. — Господа, я хочу представить вам Чайковского, дирижера и человека.

Великий композитор, дирижер и человек Чайковский, оцепеневший от страха и смущения, вступил за дирижерский пульт. Скрипачи, альтисты и виолончелисты в знак приветствия застучали смычками по своим инструментам, но вид у них при этом был недовольный: им не особенно нравилось работать с зарубежными композиторами, известными своим сумасбродством. Петр Ильич обвел застенчивым взглядом эти холодные и замкнутые лица. «Теперь я должен произнести речь, — подумал он и почувствовал, как лицо его багровеет. — Я здесь провалюсь, причем провалюсь я с треском».

Он заговорил подавленным голосом:

— Господа, я не говорю по-немецки, но это большая честь для меня, что я имею возможность работать в таком… таком… ну как бы это сказать — это большая честь… Нет, я не могу…

Концертмейстер, сидящий рядом с Чайковским, едва сдержал усмешку. Чайковский, неожиданно выпрямившись, постучал дирижерской палочкой по пульту:

— Начнем, господа! — воскликнул он неожиданно громким, звучным и уверенным голосом.

Проиграли первую оркестровую сюиту.

Петр Ильич работал увлеченно. Он часто прерывал музыкантов и просил повторить, но при этом не проявлял ни нетерпения, ни раздражения. Он вел себя по отношению к оркестру чрезвычайно галантно, как будто стараясь завоевать его расположение.

— Господа, дорогие мои господа! — взывал он со свойственным ему мягким певучим акцентом, забавно всплескивая руками. — Я умоляю вас: еще раз — и понежнее, повоздушнее, полегче — совсем легко! Первая часть «Introduzione е Fuga» особенно тяжело давалась духовым инструментам. В самом начале оба фагота должны были сыграть вступление в унисон, но им не удавались высокие ноты, и Петру Ильичу пришлось несколько раз заставлять их повторить. Во время исполнения второй части «Divertimento» в полутемном зале появилась коренастая фигура. Это был Брамс. Он осторожно присел в последнем ряду партера. Петр Ильич сразу заметил его появление. «Как хорошо, что мы как раз дошли до „Divertimento“, — подумал Петр Ильич. — Это удачная часть, она должна произвести на него хорошее впечатление своей новизной. Да, новизна состоит в том, что я соединил наши народные мелодии наши грустные и всеми любимые мелодии, с ритмами немецкого вальса. В результате получился не просто грустный вальс, а вальс трагический. Это изящество и скорбь — изящные причитания. Вы понимаете, что это значит, господин Брамс? Изящно скорбеть… Я добавил „Divertimento“ задним числом, но я рад, что его добавил…»

Музыканты успели войти во вкус. Сильная увлеченность и усердие зарубежного композитора подхлестывали их честолюбие, а от его галантного обращения они были в приподнятом настроении. После «Divertimento» они проиграли «Intermezzo» и благодушно смирились с тем, что их каждые две минуты прерывали.

Когда дело дошло до третьей части «Marche miniature», Петр Ильич слегка занервничал. Он знал, что Брамс, сидящий там, в полутьме, скорчит пренебрежительную гримасу. «Мне надо было убрать „Marche miniature“», — подумал он, призывая оркестр играть с особой легкостью.

— Этот отрывок должен звучать как музыкальная шкатулка! — обращался он к музыкантам. «Я знаю, — думал он, — эта маленькая шутка легкомысленна, но ведь поэтому я и снабдил ее примечанием „Ad Libitum“, и ни один дирижер не стал бы ее убирать: публика обожает такого рода шутки. Зачем отказываться от гарантированного успеха?»

«Между прочим, это звучит прелестно», — подумал он с упрямством, обращенным к сидящему в полутьме слушателю. Была занята только небольшая часть оркестра: две флейты, кроме флейты-пикколо, два кларнета, два гобоя, четвертая часть скрипок, треугольник, колокольчики. «Действительно прелестно», — подумал Петр Ильич. В то время как жесты его становились все более игривыми и непринужденными, он выкрикивал:

— Легко, дорогие мои! Очень-очень легко! Музыкальная шкатулка, дорогие мои!

В этот момент он услышал, как неодобрительно покашливает Брамс.

После репетиции Петр Ильич сказал несколько сердечных слов благодарности в адрес оркестра.

— Все будет в порядке, — произнес он устало, смахивая со лба пот. — Но «Marche miniature» постарайтесь, пожалуйста, сыграть еще полегче. Эта часть должна быть совсем невесомой!

Старик Райнеке пожимал ему руку, делал комплименты и замечания. Из темноты выступил коренастый силуэт Брамса. Он подошел к ним и поприветствовал Чайковского со сдержанной любезностью. Оркестровую сюиту он не упомянул ни одним словом. Он вел себя так, как будто вообще никакой сюиты не слышал. Поздоровавшись, он немедленно начал обсуждать с Райнеке концерт, который был назначен на вечер после выступления Чайковского в концертном зале «Гевандхаус».

Петр Ильич после репетиции вынужден был признать, что для душащего, парализующего страха повода не было: у него с оркестром сложились дружеские отношения, основанные на обоюдной симпатии, они хорошо сработались, и полного провала быть просто не могло. Несмотря на это, он на следующий день пришел на генеральную репетицию, которая была публичной, запуганным и сгорбившимся. Всю ночь ему мерещилось, что Брамс или его поклонники ведут против него в Лейпциге враждебную кампанию и даже могут подослать дебоширов со свистками и зловонными снарядами.

Однако утренняя репетиция прошла весьма дружелюбно. Большой зал был заполнен слушателями, наверное, раздавали бесплатные билеты. Петр Ильич заметил в зале несколько больших групп русских студентов. Именно им он и был обязан бурными аплодисментами. После «Marche miniature», всегда хорошо принимаемого публикой, аплодисменты достигли уровня праздничной суматохи, чтобы после четвертой части «Scherzo» несколько поутихнуть, а после финала «Gavotte» снова вспыхнуть с неудержимым энтузиазмом. Русская молодежь приветствовала своего соотечественника возгласами одобрения и восхищения. Он благодарил их и махал им рукой, чувствуя, как снова подступают слезы — слезы умиления, гордости, тоски по дому и усталости. Он почувствовал радостное облегчение, когда наконец оказался один в пролетке, везущей его в гостиницу.

Швейцар вручил ему записку, которая только что была для него оставлена. Петр Ильич прочел: «Это было чудесно! Огромное спасибо! Ваш друг и поклонник Эдвард Григ». Он улыбался, и ему было неловко перед усатым швейцаром, что по щекам его текут крупные слезы.

Записку он спрятал в нагрудный карман и взял ее с собой в качестве талисмана, когда на следующий вечер поехал на концерт.

Его предупреждали, что серьезная немецкая публика не склонна к преувеличенным и преждевременным овациям. Несмотря на это, он растерялся, когда при его появлении за пультом ни одна рука не шевельнулась. Стояла полная тишина. В этот вечер в зале не было русских студентов. Петр Ильич неловко поклонился. Высокомерная публика постепенно смягчилась: аплодисменты с каждой частью нарастали и под конец переросли в бурную овацию. Петру Ильичу пришлось два раза выйти на поклон, что, как его уверяли, было для Лейпцига уже чем-то из ряда вон выходящим.

«А теперь я могу вернуться домой, — подумал Петр Ильич. — Теперь я могу в гостинице завалиться в постель и закрыть глаза. О чем я тогда буду думать? Надеюсь, что мои мысли улягутся и не будут меня больше терзать… А почему же нет Зилоти? Я за весь вечер Зилоти ни разу не видел. Где же он? Неужели его не было на концерте? Странно: того, чье присутствие так важно, обычно нет. Странным образом он почти всегда отсутствует…»

На следующее утро Петра Ильича разбудили рано. Не было еще и семи часов, когда в дверь громко постучали. Администратор гостиницы вбежал в номер и, запыхавшись, объявил:

— Вставайте скорее, господин Чайковский! Военный оркестр играет в вашу честь!

— Где? — растерянно спросил Петр Ильич. — Здесь, в моем номере?

— Да нет же! — возразил взволнованный администратор. — Внизу, во дворе гостиницы. Это большая честь. Вы должны из окна их послушать. Это большая честь, господин Чайковский! Вот программа.

С поклоном он вручил ему программу. Она была написана толстым пером на жесткой бумаге и напоминала изысканное меню. Заглавие гласило: «Утренний концерт в честь русского композитора Петра Чайковского». Потом следовали искусно оформленные и обрамленные гирляндой роз названия восьми музыкальных пьес.