Петербургский изгнанник. Книга первая - Александр Шмаков

Радищев не представлял до этого обременительного труда приписных крестьян, у которых завод отнимал и зиму, и лето, лишая их другого промысла, не оставлял свободного дня, чтобы заняться пашней, дающей насущный хлеб.

«Барщина и оброк на помещичьих землях, приписные работы на заводах делают крестьянина рабом», — размышлял Александр Николаевич.

— Сабарки! — оповестил возница и вывел его из раздумья. — Погреться не остановимся?

— Езжай до следующей почтовой станции, — отозвался Радищев и, высунувшись из возка, увидел чёрные избы с провалившимися крышами, дворы, когда-то крытые соломой, содранной сильными уральскими ветрами.

Наметённые сугробы возле изб, разбитые окна, заткнутые тряпьём, раскрытые настежь ворота, безлюдная улица Сабарки оставили тяжёлый осадок на душе Радищева. Видно, прав был дровосек Никита, когда говорил «добра нет, а прорех много». Сабарка показалась ему вся в прорехах; бедность и нищета селян жили в каждом дворе и в каждом доме казённого села, приписанного к Демидовскому заводу.

От Сабарки, вблизи Суксуна, дорога шла на высокую гору. Крутой подъём растянулся почти на версту. Лошади едва тянули возок. Возница слез с сидения и брёл по глубокому снегу сбоку лошадей, подгоняя их вожжами.

Радищев тоже вылез из возка и шёл сзади него. Над дорогой навис большой белый известковый камень. С него сыпалась на голову пороша. Когда лошади поднялись на перевал, с горы открылся вид на Демидовские владения.

Александр Николаевич приостановился. Внизу дымились медеплавильные печи и домны, выбрасывая кверху языки пламени, из труб вырывался густой дым. Почерневшие заводские корпуса были обнесены каменной оградой. Среди гор, покрытых глубоким снегом, Демидовский завод зиял чернотой, дышал копотью и огнём.

Завод вгрызался штольнями, шахтными колодцами в гору, чтобы взять из её недр медную и железную руду. Завод пожирал лес, и на десятки вёрст вокруг него было всё оголено и безжизненно. Радищев на минуту представил работных людей там, в подземелье рудников, жизнь которых была сплошной ночью, и ему стало страшно. Он протянул руки в сторону завода — этого кромешного земного ада, словно хотел сказать тем, кто работал там: «Мужайтесь, скоро настанет светлый день и в вашей жизни».

— Эй, барин, садись, — окликнул возница.

Радищев торопливо залез в возок.

— Гони быстрее отсюда, — сказал он, — это страшное место…

— Будь оно проклято! — выругался возница и подстегнул лошадей, легко побежавших под гору.

Зимняя дорога то взбиралась на скалистые горы, то сбегала вниз и тянулась по долинам петляющих рек. Многие быстрые реки, несмотря на лютый мороз, шумно бурлили в своих каменных руслах, затянутые густым туманом. Вокруг всё было украшено серебристым куржаком и, причудливо переливаясь на солнце, блестело разноцветными огнями.

Хмурая громада уральских скал и камней подпирала синее небо. На скалах чудом держались болезненно вытянувшиеся сосны с редкими ветками, обломанными бурями и ветрами севера. Кончалась Европа, приближалась Азия, лежащая за горным перевалом. Каменный пояс был географической границей.

За Екатеринбургом, городом со своим монетным двором, приисками, шлифовальнями, гранильными мастерами и мраморными изделиями, встречались развалины деревянных крепостей и пустые мангазеи, погорелища посадских домов и разрушенные усадьбы горнозаводчиков. Народное возмездие! Тут бушевали, как злая метель, сибирские пугачёвцы. Глядя на следы мужицкого похода, Радищев будто перелистывал страницы своей книги. Не он ли призывал:

«Сокрушите орудия их земледелия, сожгите их риги, овины, житницы и развейте пепл по нивам».

Радищев закрыл глаза, теплее закутался в шубу. В нём поднималась гордость: совесть его была чиста и дух изгнанника оставался непокорным.

Ночлежничали на постоялых дворах. В них много было простого люду, и Радищев не надолго сливался с проезжими. Его принимали за чиновника или купца. Кто их, проезжих, раскусит с первого взгляда. Говорили при нём, часто не стесняясь и не пряча правды, а иногда и обрывая рассказ на полуслове.

Так случилось на одной из ночёвок за Екатеринбургом. Остановившись на постоялом дворе, в небольшой комнатке за дощатой перегородкой, Александр Николаевич после ужина, когда спали слуги и конвоиры, вышел в общую избу, где размещались ямские кучера, мастеровые, простой люд, следующий невесть куда.

Возле железной печки, с раскалёнными добела боками, сидели на скамейке ямские кучера. Их можно было отличить от других проезжих по долгополым кафтанам, сшитым из грубого сукна.

— Счастье наше корявое, — говорил один из них, должно быть, отвечая на высказанную вслух мысль другого. — Вся жизнь в дороге, дома-то почти не бываешь, — он почесал густую бороду, — не заметил, как сыны поднялись, рекрутами стали…

— Прибытки наши ведомы, Савельич, — поддакнул второй кучер, — хлеба купить их не хватает…

— Что и говорить-то, — сказал первый, тяжело вздохнув, и опять почесал свою густую бороду.

Радищев прошёл мимо ямских кучеров к мастеровым, сидевшим на нарах тесной кучкой. На них были старенькие замасленные рубахи. Волосы они носили длинные, подвязанные ремешками. Лица их были суровы, впалые глаза хмуро глядели исподлобья на окружающих. Мастеровые ели чёрствый чёрный хлеб и запивали водой из глиняных чашек. Возле нар стояли небольшие ящики с деревянными ручками — походный инструмент мастеровых. Должно быть, это были печники или кузнецы, направлявшиеся на заводские работы.

Тот, что сидел с краю на нарах, с лицом, обезображенным рубцами, подкрепив себя скудной пищей, вытер заскорузлой ладонью губы, расправил торчавшие усы и, обращаясь к товарищу, сказал:

— Баба моя опросталась, Афоня, мальчонка родила на той неделе. Крестины бы справить, да лишней копейки нету…

— Попроси у хозяина, можа даст, — неторопливо сказал Афоня и, набив трубку табаком, стал высекать кресалом огонь.

— Чёрным словом облает, подлец…

— Робишь, свету божьего не видишь, а всё в кармане пусто, зато со штрафами густо, — пожаловался товарищ.

— Закон, что поделаешь, Афоня.

— За-ако-он! — протянул Афанасий. — Баре при всяком законе поладят и деньги найдут.

— Бог видит правду… Отольются им наши слёзы…

— Бог? — переспросил Афоня. — Видит ли, Кузьма? Нету правды на земле. Под замком она у господ и матушки-царицы…

Мастеровой Афанасий помолчал.

— Встретил я намедни знакомого башкирца, с Салаватом-атаманом шалил. Разговорились…

— Ну, — нетерпеливо сказал Кузьма.

К Афанасию ближе пододвинулись и другие мастеровые, склонили в его сторону кудлатые головы. При слабом свете лучины, горевшей в светце, Радищев едва различал лица мастеровых, но отчётливо слышал их твёрдые голоса.

Мастеровой Афанасий тише продолжал:

— Ждут, говорит, башкирцы свободу, желают летать подобно птице, плавать подобно рыбе… Ждут Пугача, говорит, будто казнь его придумала царица и её генералы, а в самом деле он, Емельян-то Иваныч, в оренбургских степях скрывается…

Взволнованный услышанным, Радищев подошёл вплотную к мастеровым. Он хотел сказать им, что мужей, достойных Пугачёва, родит само народное восстание, но мастеровые дружно подняли головы, окинули его холодным взглядом.

— Кого потерял, барин? — неприязненно спросил Афанасий. — Тут господских людей нету…

Остальные мастеровые ехидно хихикнули. Их неприязнь больно кольнула сердце Радищева.

Среди множества всяких рассказов и побасёнок Александр Николаевич несколько раз слышал были о смелом казацком атамане. Об этом однажды пели старцы, славя добрых молодцев-пугачёвцев. Их песни обогрели душу Радищева.

В одну из таких ночей Александр Николаевич заметил, что слуга Степан не спит.

— Что с тобой, Степан?

— Думы думаю, Александр Николаич, сон отбило…

Радищев как бы проверял себя.

— Что так?

— Да слушал вот: сущая правда поётся в песнях. Таким и был Емельян-то Иваныч. Казнили. А он живёт. Живёт, Александр Николаич.

Радищев думал: чтит народная память своих героев и будет чтить. И опять встали перед ним дровосек Никита — один из тысячи тысяч его сограждан со своей суровой правдой, чудище — Демидовский завод, пожирающий людскую жизнь, как пожирает вокруг леса, опустошает богатые недра земли. Всплыли в памяти мастеровые Афанасий с Кузьмой. Он понял, почему песни старцев и рассказы о царе мужицком не оставляли сердца и головы этих людей: в народе жила надежда на вольность, на избавление от гнёта и насилия.

Екатерина II, ссылая Радищева в Сибирь, не учла одного, что автор «Путешествия из Петербурга в Москву» по дороге в Илимск будет наблюдать то же самое, что видел, совершая поездку по центральным губерниям России. Горе и нужда народная укрепляли в Александре Николаевиче прежние взгляды борца, давали ему нужные силы к жизни в сибирском изгнании.