Петербургский изгнанник. Книга первая - Александр Шмаков

Александр Романович не пытался возражать. Ему нравилась страстность, с какой говорили о Радищеве Елизавета Васильевна и Ржевская. Он хотел бы, чтобы они узнали, что Александра Николаевича в Сибири встретят хорошо, создадут ему необходимые условия. Воронцов знал, что его письма к губернаторам возымеют действие: Радищев найдёт в пути поддержку, а в Иркутске Иван Алферьевич Пиль сделает всё возможное, чтобы облегчить участь несчастного…

А Рубановская продолжала:

— Человека, с глубоким интересом наблюдающего за правдой в жизни, закинуть в непроходимую тайгу — значит умертвить его живым. Как хорошо он мечтал о счастье народа и его свободе… Нет, я должна поехать за ним и привезти к нему детей.

В словах Елизаветы Васильевны граф уловил что-то новое. Он не замечал этого раньше в свояченице Радищева. Она говорила убеждённо и вполне осознанно. В её голосе, как показалось ему, слышалась вера в дело Радищева, за которое он пошёл в ссылку. Когда успела проникнуть в её душу эта вера?

Елизавета Васильевна, словно угадав мысли Воронцова, ещё твёрже сказала:

— Моя поездка в Сибирь с детьми облегчит участь Александра Николаевича.

Ржевская горячо подхватила:

— Лиза, ты героическая женщина, — и, прижавшись к подруге, поцеловала её, — дай бог тебе здоровья совершить счастливо эту поездку…

— Твоё одобрение, Глафира, даёт мне силы…

Анна Ивановна сурово взглянула на дочь.

— Мама, не суди строго, пойми: дети, как солнечный луч, обогреют Александра Николаевича, они скрасят дни его пребывания в ссылке.

— Ты подумала о нас? — строго спросила мать.

— Елизавета Васильевна, вы можете лишиться всех гражданских прав, — сказал спокойно Воронцов, стараясь убедиться в том, насколько тверда решимость этой молодой женщины, готовящейся совершить великий подвиг, и подчёркнуто продолжал: — Вы бросаете, быть может, навсегда привычную жизнь столицы…

— Ехать добровольно в неволю? — растерянно развела руками Анна Ивановна.

— Да, мама! — непоколебимо произнесла дочь.

— Я не понимаю нынешнее поколение…

— Анна Ивановна, — перебила её Ржевская, — вы должны благословить Лизаньку на такой шаг, а не препятствовать её желанию…

Воронцов наблюдал за дамами и с нескрываемым интересом слушал их. Он заметил, как менялось лицо Елизаветы Васильевны, и понял, какого напряжения душевных сил стоило ей вести этот разговор. Щёки её то рдели румянцем, который проступал большими пятнами, то становились бледными. Ей предстояло сделать серьёзный шаг в своей жизни.

«Конечно, молодая Рубановская, — размышлял Воронцов, — охваченная благородным чувством, не представляет отчётливо ни трудностей такой поездки, ни осложнений, какие она может вызвать лично для неё и всей семьи. Чтобы выехать в Сибирь и встретиться там с Радищевым, нужно было получить специальное разрешение. Добиться последнего будет стоить больших усилий. А дорога?»

Граф Воронцов окинул взглядом Елизавету Васильевну, словно желая измерить её физическую силу, чтобы решить, сможет ли она совершить такую поездку, перенести тяжесть и лишения трудного и большого пути.

«Хватит ли мужества у неё? — спрашивал себя граф, — великие душевные силы нужны для такого подвига женщине. Достанет ли их у Елизаветы Васильевны?».

— Граф, почему вы молчите? — обратилась к нему Анна Ивановна, — Лиза отрешается от сестры и матери, от близких подруг. Можно ли жертвовать этим?

— Можно! — утвердительно сказала Ржевская.

— Княгинюшка, вы разрываете моё сердце на части… Граф, Александр Романович, скажите же своё слово, — взмолилась Анна Ивановна.

— Я должен подумать, это не так просто, как кажется… Сказать легче, чем сделать такой смелый шаг в жизни.

Елизавета Васильевна встала. Лицо её заметно преобразилось. В нём выразились решимость и готовность принять в жизни самое трудное, что могло её ожидать, преодолеть его. Энергичной и смелой женщиной, с сильной волей, предстала она в этот момент, готовой пойти на любые жертвы во имя того большого бескорыстного чувства, которое по её заверению, должно было принести утешение Радищеву в ссылке.

— Я совершу поездку в Сибирь, — сказала она тоном, не вызывающим никаких сомнений в том, что другого решения с её стороны и быть не может, — я не могу поступить иначе…

Из детской послышались голоса Павлуши с Катюшей.

— Ради них! — указала рукой на дверь Елизавета Васильевна. — Ради любви к ним их отца… Простите, граф, я должна посмотреть, что с детьми…

Она направилась в детскую. За ней поспешила Ржевская. Анна Ивановна вытянула дрожащими пальцами батистовый платочек из-за манжета и медленно приложила его к глазам.

— Граф Александр Романович, — сказала она, — я уповаю на вас, остановите её. Я знаю, вы это сможете сделать.

Граф Воронцов понял, что сделать это уже невозможно. Всё отступило перед чистосердечным порывом и стремлением Елизаветы Васильевны встретиться с Радищевым в Сибири, принести ему утешение в самые трудные дни страдальческой жизни. Это двигало всеми её помыслами и направляло на героический поступок. Он решил, что сделает всё и поможет, чтобы поездка Елизаветы Васильевны состоялась.

— Я подумаю, Анна Ивановна, — сказал Воронцов, — и обязательно скажу вам своё мнение…

Александр Романович низко поклонился Анне Ивановне и быстро оставил дом Рубановских.

Тем временем арестантский возок катил от одной городской заставы к другой. Рваный полушубок солдата почти не защищал Радищева от встречного сырого ветра, пронизывающего до костей. Возок подбрасывало на ухабах. Надрывно скрипели колёса. Нудно позвякивали ручные кандалы. Радищева преследовали одни и те же мысли: «Как скоро наступит просвет в его ссыльной жизни? Где и в чём искать ему подкрепление в своём одиночестве?».

Его, физически и морально измученного человека, угнетали подобные мысли, но за эти последние три месяца Радищев всячески стремился избавиться от них, подавить в себе настроение угнетённости. Радищев, напрягая свой гибкий ум, искал выхода из безнадёжного положения человека, обречённого на медленное угасание, на что рассчитывала Екатерина II, и верил, что найдёт его рано или поздно. Быть может пребывание в ссылке он сумеет заполнить полезным и нужным родному отечеству делом, хотя и будет вдали от своих друзей и Санкт-Петербурга.

Но дорога по этапу, кандалы на руках, сидящий рядом конвойный возвращали его к действительности.

Перед глазами вновь вставали сводчатые казематы Петропавловки, сырые потолки, поддерживаемые толстыми колоннами. Облокотившись на стол, сидит Шешковский в расстёгнутом мундире. Голова взлохмачена. Палач, кнутобоец, взглянул страшными глазами, глубоко вздохнув, ударил кулаком по столу. Пламя свечи дрогнуло, заколебалось в испуге. И сразу же огромная тень, похожая на зверя, зашевелилась на стене и сводчатом потолке. Тень раскрыла пасть.

Шешковский заговорил. Третью ночь продолжался допрос. Трое суток Радищеву не давали сомкнуть глаз, тревожили то по одному, то по другому поводу люди, подосланные Шешковским. Каждую ночь сам «духовник» тайной экспедиции вёл с пристрастием дознание, подробно записывая ответы на повторные вопросы. Это была страшная психическая пытка. Нервы расшатались тогда до предела. Всё это не могло не отразиться на слабом здоровье. В дороге Радищев чувствовал острое недомогание: его то знобило, то бросало в жар. Начиналась трясучая болезнь — лихорадка.

В Новгороде нагнал специальный курьер из Петербурга с повелением снять с сосланного оковы. Весть эту Александр Николаевич воспринял с полным безразличием. Когда проезжали Тверь, по распоряжению местного губернатора ему выдали «пристойный тулуп, обувь, чулки, бельё и верхнее платье». Радищев переоделся. Внешний вид его преобразился, но от этого не стало легче на душе и не прекратилась лихорадка. Усилилось недомогание.

В Москве губернское правление задержало его до выздоровления. И хотя ему разрешили остановиться в доме отца — Николая Афанасьевича Радищева, приехавшего к этому времени из Аблязовского имения, кратковременная радость была омрачена: к нему приставили конвойных.

Его навестил медик, посланный московским губернатором. Он расспросил о болезни, осмотрел похудевшего Радищева и прописал микстуру и припарки на грудь.

Разговоры с отцом были отрывисты и осторожны. Радищев понимал мучения Николая Афанасьевича и старался успокоить отца. Он просил об одном: не оставлять без покровительства и родительского совета Елизавету Васильевну, заменившую мать его детям. Он умолял не отвергнуть её, оказать, если потребуется, помощь, облегчить положение детей, страдания и горе Рубановской.

Это была единственная просьба. Когда он говорил об этом, впалые, большие глаза его лихорадочно блестели, мелкие капельки пота проступали на открытом лбу.