Бешенство подонка - Ефим Гальперин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Но почему про это никто не говорит?!
– У приличных людей не принято обсуждать, кто валялся в койке с барышней. Одно я знаю точно. Идет вброс больших денег. Куча типографий, печатающих листовки большевиков. Столько оружия! Город наводнен немецкими боевиками. Мы медленно погружаемся, как кролики в пасть удаву под названием «большевики». Чтобы разбудить всех, нужна оглушительная бомба. Реальные документы. Мы пытались вытащить из Швеции человека… Бухгалтера с германскими банковскими переводами на имя Ульянова, Зиновьева, Бубнова. Надеялись, что ко времени суда над Троцким и Рошалем предъявим. Но, видно, человек забоялся. Пропал. Вы министр иностранных дел. Наконец, вы входите в такие круги. Неужели у вас, Михаил Иванович, нет никого, кто бы прошерстил подвалы генштаба Германии?!
– Знаете… – Терещенко задумывается ненадолго. – Есть! Мой наставник. Человек он азартный, увлекающийся. Побеждал даже в олимпийских играх.
Хельсинки (Гельсингфорс).
Вокзал.
Из вагона поезда, прибывшего из Петрограда, спускается Сталин. Оглядывается по сторонам.
– Это совершеннейшее безобразие! Никакого воспитания! – в дверях вагона возникает Крупская[49] с большим чемоданом. – В конце концов, достопочтимый сударь, эти ваши дикарские замашки… Возьмите у меня чемодан! И помогите спуститься. Вам когда-нибудь объясняли как надо вести себя с женщиной?! Тем более, я старше вас.
Сталин нехотя помогает Крупской спуститься на перрон. Берет чемодан и с трудом тащит его. Тяжело ведь управляться с только одной здоровой правой рукой. Его изрытое оспой лицо багровеет. Он кроет Крупскую самыми крепкими осетинскими ругательствами. Но про себя. Даже губы у него не шевелятся.
Зато Крупская не утихает:
– Вы, видно, только спустились с гор. Эти патриархальные устои… Я вынуждена буду рассказать Владимиру Ильичу! Неотесанный мужлан!
И всё время, пока они идут к дверям вокзала, стоят в очереди на контрольно-пропускном пункте, выходят на площадь и садятся в подъехавшую пролетку, из которой выскакивает, встречающий их телохранитель Ленина Эйно Рахья,[50] Крупская ворчит.
Потом они едут в пролетке. Эйно сидит на облучке рядом с кучером, а Крупская со Сталиным внутри. Эйно прислушивается к ругани Крупской. На его губах гуляет довольная улыбка.
Хельсинки (Гельсингфорс).
Дом начальника полиции. День.
Крупская, Сталин и Эйно входят в дом. Ленин бросается навстречу Крупской, сжимает ее в объятиях, целует:
– Надюша, дорогая! Как же истосковалась душа моя! – жмет руку Сталину. – Спасибо, дорогой товарищ Джугашвили. Мы поговорим, поговорим… Потом. Потом!
Выпроваживает Сталина и Эйно за дверь.
Хельсинки (Гельсингфорс).
Дом начальника полиции. Двор. День.
Сталин и Эйно сидят на скамеечке под деревом. Эйно достает кисет с самосадом. Хвастается. Дает понюхать Сталину. Потом набивает трубку и закуривает. Сталину не предлагает.
Сталин достает свой маленький кисет и тоже набивает трубку.
Сидят, курят, глядя в разные стороны. Поглядывают на окно, за которым проходит свидание Ленина с женой.
Хельсинки (Гельсингфорс).
Улица у дома начальника полиции.
Вечер.
У калитки Ленин прощается с Крупской. Обнимает. Подсаживает в пролетку:
– Наденька, родная. Как я без тебя?! Ты еще только уезжаешь, а я по тебе уже ску-у-у-чаю. Жду!
Возле пролетки Сталин и Эйно Рахья. Ленин в хорошем настроении. Передает Сталину несколько конвертов:
– Дорогой мой Джугашвили! Вот это Иоффе. Это Свердлову. А это Троцкому. Не перепутайте ни в коем случае!
Пролетка с Крупской и Сталиным трогается. Ленин машет вслед. И Рахья тоже машет вслед.
Стокгольм. Особняк Эдуарда Ротшильда. Гостиная.
Вечер.
Уютно. Огонь в камине. Эдуард Ротшильд[51] и Терещенко. Терещенко знакомится с документами. Разговор идет на французском языке:
– Бесценный подарок, Мэтр! Вы же рисковали? Эти бумаги! А потом, вы же не знаете, как я ими распоряжусь.
– Ну, во-первых, Мишель, я твой должник. А во-вторых, обрати внимание на уровень моего обслуживания. Кожаная папка «от Тиффани»! А какой бонус прилагаю! Два свинцовых клише. Факсимиле контракта с подписью фигуранта. – Ротшильд весело показывает папку и свинцовые пластины. – Клише такого качества тебе в России не сделать. Можно сразу ставить в набор газетного листа! Ну и, в-третьих, про то, как распорядишься… Чем хуже, тем лучше для основных игроков в этом безумном всемирном казино.
– Чему смеётесь, Эдуард?! – вчитывается в текст Терещенко. – Ведь это страшно своей очевидностью.
– Дело в том, что ты держишь в руках ни много ни мало, а оригинал договора. Да-да! Наш агент испугался, заторопился и не стал делать копию. Просто подхватил сам документ.
– И вы думаете, никто не заметит пропажи?
– Ну, это моя любимая тема. Где особенно педантичны, там самый большой беспорядок! Агент сообщает, что пока никто… Они по-прежнему уверены, что им есть чем держать Ленина на коротком поводке. Ну, а вот эти банковские проводки – это копии. Но если потребуется подтверждение, то банальная аудиторская проверка… Такие огромные суммы спрятать невозможно.
Эдуард говорит и в это время заряжает кинопроектор. Маленькая коробочка с лампой и ручкой, чтобы крутить пленку.
– А я освоил новую специальность! – хвастается Эдуард. – И если меня выгонят из миллиардеров, пойду в киномеханики. Дамы их любят до одури. Профессия будущего. Ну что ты уткнулся в бумаги?! Лучше смотри хронику с полей сражений.
Эдуард крутит ручку кинопроектора. На экране башни линкора. Стреляют сразу десяток орудий. Летят самолётики, падают и взрываются бомбы. Движутся огромные танки. Солдаты бегут в атаку, кричат, широко раскрывая рты. Но звука-то нет. Немой кинематограф.
– Но неужели вам не отвратно?! – Терещенко трясет бумагами. – Это предательство России!
Эдуард смотрит на него. Достает из портмоне сто франков, и фунт стерлингов. Просит у Мишеля российскую ассигнацию:
– Вот эти бумажки имеют национальность. А вот это тяжеленькое нет, – он вынимает из ящика стола брусок золота. – Господи, ну, кому это я рассказываю! Блестящему финансисту! Банкиру! Нет, видно, славянская сущность перевешивает в тебе. Как и во мне – любовь к Франции…
– Может все дело в Парвусе, который Гельфанд?
– Ну, что ты, Мишель. Этот Парвус-Гельфанд клоп, пытавшийся заработать на посредничестве. Подносчик дров в костер. Первыми гибнут именно они. Смотри, – смотри, это испытания нового танка!
На экране британский танк Mark IV пересекает траншею. А вот один из первых кинооператорских изысков: ракурс снизу – огромная гусеница закрывает экран. Танк как бы наваливается на зрителя.
Эдуард выключает проектор, наливает коньяк, присаживается рядом с Терещенко:
– А что если ты, мой друг, забросишь всё это к чертовой матери! Ну, поиграл мальчик в министра. Целых три правительства продержался. Слава Богу, ты выходишь, хоть и с долгами, но не раздетый догола, как бывало, из казино. Неужели тебе не хватило общения с твоими как бы «соотечественниками». Ты человек мира. Ведь это очевидно, что где-то в две недели там, увы, с твоим участием или без, но взорвется. Оставайся. Чтобы не задело осколками. Марго уже здесь. А маму и сестру я выдерну оттуда за три дня.
– Это дело чести, Мэтр. Моей чести.
– Принимаю. Но зачем тащить туда любимую женщину?!
По лестнице сбегает Ги, восьмилетний сын Ротшильда, а за ним хохочущая Марго:
– У вас чудный мальчишка. Он так по-взрослому рассуждает!
– А что если вам, Марго, остаться здесь слушать философствования моего сына, – предлагает Эдуард, – а Мишель съездит на недельку в Петроград и вернется? Уже насовсем.
– Я?! Здесь!? – смеется Марго. – Вы даже не представляете, Эдуард, сколько женщин сразу же запрыгнет к нему в постель. В Петрограде будет стоять очередь на километр.
Хельсинки (Гельсингфорс).
Дом начальника полиции. Вечер.
Свечи. Шампанское в бокалах. За роялем Инесса Арманд[52] играет «Патетическую сонату» Бетховена. Первую часть Grave она исполняет весьма эротично и, переводя итальянскую пометку в нотах allegro dimolto е con brio на свой французский, – быстро и с нарастанием…
За ее спиной мягко, как кот, прохаживается Ленин. И когда в музыке звучит подъем, Ленин подходит сзади и запускает руки в декольте. Одновременно дует на свечу. Темнота.
Хельсинки (Гельсингфорс).
Дом начальника полиции. Двор. Вечер.
Поглядывая на темные окна, сидят и курят трубки Сталин и Эйно.
Хельсинки (Гельсингфорс).
Кафе. Вечер.
За столиком граф Мирбах и Радек.
