Гладиатор - Юрий Волошин

При мысли об Иване Крестный помрачнел. Не запсиховал бы Иван! Где гарантия, что он действительно заляжет на дно, как советовал ему Крестный. Специально для него, и только для него, Крестный держал свободной квартиру в Одинцово, о которой, кроме него и Ивана, не знал никто. Квартира и предназначалась именно для таких случаев. Но верит ли теперь ему Иван? Крестный хорошо изучил его повадки: Иван действовал, скорее, инстинктивно, чем рассудочно. Если Иван "психанет", как называл это Крестный, он ни за что не послушает совета и не пойдет на квартиру. Затеет игру со смертью. Будет, наоборот, торчать в самых людных местах, где у киллеров появятся тысячи возможностей всадить ему пулю в затылок. Почему в затылок? Крестный усмехнулся. Да потому, что в лоб ему никто и никогда не успеет даже прицелиться - раньше получит пулю от Ивана. Крестный пару раз видел его в деле. Это выглядело не просто красиво - страшно в своей красоте... В отточенности и строгой целесообразности движений будто присутствовала сама смерть собственной персоной. Иван как бы одаривал ею своих врагов, награждал их за достойное соперничество... Что греха таить, Крестный боялся Ивана. Любил и боялся.

Глава 3

Иван выполнил просьбу Крестного. Залег.

В Одинцово он, конечно, не поехал. Не потому, что не верил Крестному. Он доверял ему, верил его словам. Но не был уверен в его полной информированности, в точном понимании им ситуации. Иначе говоря, Иван интуитивно не доверял его источникам... Уж если его выследили у дома Кроносова, что может помешать тем же людям устроить засаду в Одинцове?

И Крестный тут, скорее всего, ни при чем. Иван хорошо знал себе цену, особенно в нынешней Москве. Он слишком нужная фигура для Крестного, и жертвовать им тот не станет. С чем он тогда останется? И с кем?..

...Ивана, откровенно говоря, так и подмывало на драку. Поймав себя на этом желании, он усмехнулся. На драку ли? Ему ли не знать, чем эта так называемая драка закончится? Одним или несколькими трупами. В зависимости от того, сколько человек против него выйдут. "Не ври, - сказал себе Иван, - тебе не драться хочется, а убить кого-нибудь!.."

...Крестный прав, нужно залечь. Но не затем, чтобы спрятаться от опасности, а для того, чтобы не убивать направо и налево, пьянея от близости смерти. Смерть не должна быть случайной. Ее нужно заслужить, совершив зло, и получить от него, Ивана, как возмездие. Не дарите милость свиньям, ибо, сожрав, превратят ее в свинину... Смерть, высшая в этой жизни милость, награда, а не милостыня.

...Он вспомнил свои первые сутки, проведенные в яме под чеченским сортиром - в яме, заполненной почти доверху помоями, говном, мочой и всякими огрызками. Иван стоял по горло в этой жиже, от которой при каждом движении поднималась такая густая вонь, что он почти терял сознание. Руки его были прикованы цепями к вбитым рядом с сортиром толстым бревнам. Тусклый свет проникал к нему в яму только через зияющее над головой отверстие...

Ивана посадили туда после первого, неудавшегося, побега с маковой плантации... Его сильно порвали тогда посланные вдогонку волкодавы. Одного он разорвал почти пополам, схватив руками за челюсти, но остальные три на какое-то время задержали Ивана. Подоспевшие чеченцы набросили на него сеть и волоком притащили обратно на плантацию. Затем его посадили в "карцер" - так чеченцы называли свой сортир...

К концу первых суток он настолько ослабел от усталости и потери крови, что дрожавшие ноги сводило судорогой. Невозможно было даже присесть, не погрузившись с головой в зловонную жижу. Несколько раз он пытался дремать, повиснув на цепях. Но стоило сознанию хоть слегка затуманиться сном, как хватка рук ослабевала, и он резко приходил в себя оттого, что ноздри заполняла едкая, омерзительно воняющая жидкость. Теперь он знал ее уже не только на запах, но и на вкус...

Когда наверху внезапно скрипнула сортирная дверь и в отверстие над головой ударил яркий луч фонарика, Иван, задрав голову, разглядел через дыру бородатое лицо... не выдержал и заплакал. Он кричал что-то несвязное и, сквозь рыдания, просил, умолял пристрелить его, повесить, отдать собакам, сбросить со скалы в ущелье...

Он просил смерти как милости, подаваемой из жалости.

И замолчал, когда услышал в ответ смех чеченца:

- Вай, какой слабый... Нэ мужчина. Такой нэльзя убить. Аллах нэ вэлит. Такой сам сдохнэт.

Затем чеченец стал мочиться ему на голову, смывая горячей струей прилипшие куски говна с волос Ивана и засохшую вонючую грязь с его лба и щек. Иван рвался, дергал цепи, мотал головой, но струя, под хохот чеченца, все равно настигала его...

На вторые сутки Иван завыл... Сначала он просто орал, пока хватало сил. Потом стал завывать по волчьи, находя в диких звуках странное облегчение, забывая, кто он и где находится. Вой, который он издавал, приобретал важное, почти сакральное значение - это был знак его жизни, находящейся на грани смерти. Иван вкладывал в этот вой всю свою жажду свободы, жгучее желание мести, все свои воспоминания. Он сам как бы становился звуком и рвался наружу, вверх из своей зловонной тюрьмы... Собаки в селении поднимали в ответ истошный лай, а он, бессознательным удовлетворением, выл еще громче, еще сильнее...

Позже он мог только мычать и хрипеть, уже не тревожа собак. Но теперь Иван знал, что не захлебнется в чеченском дерьме, что умрет стоя.

Чеченец пришел еще раз. Прислушался к хрипам Ивана, спросил:

- Что пэть пэрэстал, а?

В ответ Иван смог только поднять голову, он хотел, чтобы чеченец увидел его лицо. На губах Ивана была улыбка. Страшная улыбка мертвого человека...

На третьи сутки он потерял сознание... Но не утонул в зловонной яме. Мышцы рук одеревенели и не расслабились, когда Иван впал в беспамятство. Он давно потерял счет времени и не смог бы сказать, сколько провисел без сознания на своих ставших, как каменные, и этим спасших ему жизнь руках... Через какое-то время окаменевшее, бесчувственное тело с неопускающимися руками вытащили из сортира да рядом с тем же сортиром и бросили...

Очнулся он от страшной боли в руках. Руки оживали и будили все тело, в первую очередь - голову, мозг. Первое, что сделал оживший Иван, - продолжил выть. Это был торжествующий вой зверя, познавшего смерть и вернувшегося к жизни, полюбившего смерть так же крепко и навсегда, как любят только жизнь...

Иван осознал, что жив. Из осознания этого факта как бы сама собой родилась и другая непреложная истина: все чеченцы, живущие в селении, у этого макового поля, обречены на смерть. От его руки.

***

...Иван вспоминал Чечню без страдания, без озлобления или боли, даже с каким-то ностальгическим сожалением. С таким чувством вспоминают обычно школьные или студенческие годы. Убивать ему приходилось и прежде, до того, как он попал в плен. Ведь Иван воевал в составе спецназа и приклад его автомата к тому времени украшала уже не одна зарубка. Много раз царапал он ножом приклад, но так ни разу и не понял глубокого смысла предшествовавшего события - просто отдавал дань обычаю...

И только много позже, в плену, валяясь у стены чеченского сортира, облепленный дерьмом и мухами, он наконец осознал смысл своего бытия: нести смерть тем, кто ее заслужил, кто ее достоин - вот миссия всей его жизни...

Он очнулся окончательно от тычка палкой: подошедший чеченец пытался его перевернуть на спину, очевидно чтобы удостовериться, что Иван сдох. Иван вздрогнул и вдруг понял, что может двигаться. Преодолевая слабость, он приподнялся на руках и сел, подставив улыбающееся лицо лучам солнца. Открыл глаза. Первое, что он увидел, было лицо чеченца - бородатое и суровое. Но Иван ясно прочитал на нем смешанное выражение удивления и испуга.

- Зачэм смэешься, вонючий собака! - хрипло закричал чеченец и ударил Ивана палкой по лицу. - Иди в рэку!

Иван поднялся, пошатываясь на дрожащих ногах, спустился к ручью и упал в него во весь рост, не подумав о том, что мог разбить голову о камни. Ледяная стремительная влага плотно обняла его, смыла ненавистный запах, открыла путь притоку свежего воздуха. Эта горная, снеговая свежесть влилась в Ивана, благодаря струям живительной воды, - летевшая с заснеженных вершин горная река отдала ему часть своей энергии.

"Я жив!" - сказал он реке, прибрежным камням и солнцу, как бы призывая их быть тому свидетелями.

"Я жив", - повторил он еще раз уже для самого себя, чтобы больше никогда в этом не сомневаться.

Дней десять он восстанавливал силы. Его и второго раба-русского, забитого и вечно дрожащего молоденького солдата, пресмыкавшегося перед чеченцами, кормили отбросами раз в сутки... Солдатик, всегда молчавший, а тут вдруг впервые заговоривший плачущим голосом, рассказал Ивану, что, когда он сидел в "карцере", бородатый чеченец пристрелил еще двоих русских, они отказались срать в сортире на Ивана. Их трупы отволокли к обрыву и сбросили в ущелье. Почему он сам еще жив, солдат не объяснил, а Иван не спросил, и так все было ясно. Больше они не разговаривали.